— Простите… Простите, православные… — Исповеди перед смертью Разину, как бунтовщику, преданному анафеме, не полагалось. Он лег на плаху, раскинул в стороны руки и ноги и приготовился к четвертованию. Замерла толпа, и вдруг слышно стало, как хрястнул топор по дереву, с надсадом прошел сквозь мясо и кость. Вздрогнули люди и снова замерли.
Сначала палач отсек Разину правую руку по локоть, затем левую ногу по колено. Но и в эти минуты Разин не проронил ни слова, не издал ни одного стона. Не выдержав вида казни брата, Фрол забился, закричал:
— Я знаю слово государево…
— Молчи, собака, — проговорил истекающий кровью Степан.
Это были его последние слова.
В толпе раздался плач. Кто-то крикнул:
— Батюшка, родимец!
Дьяк крикнул палачу:
— Кончай!
В нарушение порядка палач с размаху опустил свой топор на шею Разина, а потом уже мертвому поспешно отрубил правую ногу и левую руку. Затем туловище рассекли на части и воткнули их вместе с головой на деревянные спицы, расставленные вокруг места казни. Внутренности выбросили собакам.
Несколько дней Москва содрогалась от этой ужасной казни. Стрельцы днем и ночью прочищали город. По ночам окликивали каждого прохожего — что за человек, откуда, с чем идет. А уже на исходе второй недели по Москве поползли слухи, что то был вовсе и не Стенька, а простой казак. А Стенька чудесно спасся и обитает где-то в донских станицах, скрывается до поры до времени. Болтунов хватали и приводили к пытке, казнили торговой казнью — били на площади плетьми нещадно в назидание остальным. Дважды в те дни горела Москва. А с юга приходили грозные вести — крестьянский бунт продолжался с неутихающей силой. Помещичьи крестьяне, казаки и разные вольные люди осаждали Шацк, воевали под Тамбовом. Федор Шелудяк грозил новым походом из Астрахани. Воеводы слали в Москву письма, били челом великому государю, просили помощи. Смутно было в столице…
Казнь Фрола Разина в ту пору была отложена. На очередном расспросе он поведал государево дело, сказал, что знает, где его брат закопал кувшин со своими прелестными письмами, разными грамотами. Фрол указал и место клада: «На острове реки Дону, на урочище, на Прорве, под вербою. А та верба крива посередке».
Шесть лет царские стрельцы искали кувшин с разинскими грамотами, но так и не нашли его. За эти годы Фрола не раз пытали и наконец казнили 26 мая 1676 года.
Начало событий, происшедших в Москве в первые июньские дни 1671 года, восходило к далекому прошлому.
В начале 30-х годов XVII века в казачьей донской станице Зимовейской в семье зажиточного казака Тимофея Рази родился второй сын. Новорожденного нарекли Степаном. Крестил его бывалый казак и друг Тимофея Корнило Яковлев.
Доволен был казак Разя. Вырастет сын — будет еще один добрый воин, добытчик. Крепче, богаче станет дом Разиных. А дом этот и так был всем изобилен. В сундуках хранились дорогие восточные ткани с узорочьем, захваченные Разей во время лихих набегов на турецкие и кызылбашские пределы, кубки венгерской чеканки, выменянные у заезжих валашских гостей; по стенам в горнице развешано дорогое оружие — сабли, изукрашенные серебряной и золотой насечкой, ятаганы, пищали заморской работы; лавки укрыты червчатыми[7] коврами; в кувшине, зарытом в городе, лежали московские рубли, голландские ефимки, немецкие рейхсталеры. Из каждого удачного похода Тимофей Разя привозил много всякого добра, которое доставалось ему на дуване. Кроме того, промышлял и торговлишкой Тимофей. В Воронеже торговал брат его родной — Иван Черток, а уж через брата налаживал торг и Разя. После каждого дувана снаряжал он подводу и отправлялся с турецким и крымским добром в Воронеж либо отъезжал в главный город всей реки Дона — Роздоры и там торговал с заезжими гостями. Но не только в походах да торговле проходила жизнь домовитого казака. Станицу окружали добрые рыболовные угодья, заливные луга. Когда начинался лов рыбы или косьба, Разины нанимали к себе на работу пришлых людей из южнорусских городков — посадских или беглых крестьян. Шли на работу по найму к домовитым казакам и голые люди из верховных городков — беглые холопы и крестьяне — помещичьи, боярские, монастырские.
Просторно и вольно было в те годы на Дону. Прочно держало казачество в своих руках все низовье Дона. Забылись распри с Москвой, бывшие при царе и великом князе Борисе Федоровиче Годунове.
Сильную опалу наложил тогда царь Борис на казачество. Поперек дороги встали ему казацкие вольности. Сколько раз просила казаков Москва и при царе Иване Васильевиче, и при сыне его Федоре Иоанновиче не чинить ссоры между Российским государством и турецким султаном — казаки не унимались.
Шумно, с удалью обживали они реку Дон. Сюда бежали люди самые отчаянные. С тех пор как судебник 1497 года ввел, а судебник Ивана IV Васильевича в 1550 году повторил, что «христианом отказыватися из волости в волость, из села в село, один срок в году, за неделю до Юрьева дня осеннего и неделя после Юрьева дня осеннего», потянулись на юг, на вольные донские земли крестьяне, кто за кем был — кто за боярами, кто за детьми боярскими и помещиками, кто за монастырем. Сюда же шли и холопы — подальше от своих кабал, и всякий тяглый подневольный люд. В Ливонскую войну бежали от тяжелейших поборов посадские, уходили по осеннему бездорожью опухшие от голода, продрогшие на всю жизнь стрельцы из полков под Юрьевом, Иван-городом, Ругодивом.[8] А вдогонку за беглецами отправлялись сыскные отряды, владельцы вотчин и поместий. Особенно с большим тщанием добивались крестьянской крепости помещики — верная опора государева. Где умом не понимали, там чутьем чуяли, что наступают для Руси новые времена и главное — не пронести мимо рта свой кус. В прошлое отходило сонное вотчинное бытье. Крестьяне с топором, сохой-косулей, косой осваивали новые земли; весь Замосковный край покрылся деревнями и починками, наливались соками старые села, в глухих лесных чащах ставились пустыни и монастырьки, быстро прибирали к своим рукам волостные крестьянские миры. Прорубались дороги в некогда непроезжих местах, быстро росли новые городки, наполненные неистовым и бойким гулом ремесленной работы, расцветали промыслы. А над всей этой занятной и полезной суетой возвышались великими торговыми и ремесленными столпами Москва, Тверь, Владимир, Ярославль, Новгород низовые земли,[9] Вологда и другие исконные русские города, обложенные со всех сторон тучными посадами, богатыми селами. Тянулись к ним отовсюду торговые караваны: и речные — насады, паузки, лодки, и по сухопутью — подводы, и зимним санным путем. Зачастили на русские рынки и иноземные гости. Раньше видели здесь персов, армян, хорезмских и бухарских купцов. Сейчас через Холмогоры, а потом через Архангельск стали приходить во все большие русские города английские и голландские гости, устраивать торговые дворы на пути к Москве.
Чего только не было на русских рынках! Подмосковный хлеб, соль с астраханских
