руки молодые к нему приложены, да вот разумения и понятия, что надобны в таких обстоятельствах, — недостача. Тут уж псалтырные дьячки не помога. Округ поглядишь — та же маята. Иной на деньгах, как кот, зажмурившись, сидит — мышей опасается… Не зная броду, как в воду? А дело не ждёт, неделю упустишь — лови лягушку за ушки…
Герцог Бирон, переселённый от престола российского сперва в Пелым, а потом в Ярославль-город, обиду свою затаил. С магистратом тяжбу безвыходную повёл, на самого воеводу в столицу кляузы строчил… коротал век. Привез с собой из Пелыма того самого лекаря Гове, лакейскую челядь, какого-то «кухеншнейдера» и даже пастора, которого ярославцы в Ивана Ермолаича перекрестили… Пастор был мужчина грузный и жадный до всего, особливо до денег. Не хуже жалованного «именитой» шпагой купца Колчина ссужал деньги в долг, имея с того прибыль… Иван Ермолаич был близким соседом Полушкина, ну и сдружились. Стал пастор Фёдора понуждать расписки всякие в нужную ему тетрадь вписывать. Опять же для своей надобности к немецким словам его приучал. А с того обоим польза выходила… Начал Фёдор вроде майковского попугая такое говорить, что Матрёна Яковлевна пугалась, а Полушкин только смеялся. По-русски сметлив был старик — выгоду свою понимал! Настало время, пришел к пастору: «Давай советуй! Куда пасынка слать в науки?.. В Москву? А в Москве что? Разные науки ме-ди-цинские, что ли, или как их там… греко-славянские, духовные?» Пастору нет того хуже, как попов православных плодить, да и Полушкин, втайне к старой вере приверженный, ими брезговал… И надоумил Иван Ермолаич: отдать Фёдора в заводскую школу, что ещё при Петре Первом зачалось «для лучшего умения в заводских делах». Три дня Полушкин с немцем гулял. Тот ему всё про Лютера, а Полушкин про попа Аввакума. Великого разума была беседа! Опохмелялись богословы квасом и полупивом, что варил пастору «кухеншнейдер».
В Москву Фёдор ехал «с оказией», с немцем, что гостил у пастора в Ярославле.
Залез немец в возок, сеном вокруг себя подоткнул. Заснул. Кони бегут, бубенцы звякают. Фёдор сидит в возке, свесив ноги над колеёй. Вон там, уже далеко, у перевоза на Которости, остался Василёк! Прощай, Василёк, прощай!
Осень. Ветка рябины, с воза ли кто обронил либо так кем брошена, гроздьями красными под копыта легла. В небо глянешь — журавли летят… Торопятся… Осень. Летошними грибами пахнет, антоновкой, что в возке в кошёлке соломой укрыта. В столицах, чай, яблок нету — запас надобен…
Фёдор глядит в синеву неба, и небо мутнеет от слёз, что, хочешь — не хочешь, на глаза идут.
Проехали подворье Троицкой лавры… Возок затарахтел по Мещанской Ямской слободе, до того колдобинной и ухабной, что света божьего невзвидели. Главная полиция ещё когда предлагала дорогу исправить и на всех въездах в Москву для большей красивости берёзки насадить. Сенат несогласье изъявил: дескать, на въездах и без того грязь великая, а почнут дорогу мостить, её ещё боле станется. Осталось, как было: ухабы и неудобь… А ещё тарахтеть вёрст десять. Загрустил Фёдор… Вот так Москва! То ли ждал.
А Москва принаряжалась! В 1741 году ждали коронации императрицы новой, что соизволила воспринять родительский престол «по прошению всех верноподданных, а особливо и наипаче лейб-гвардии полков»… Тяжёлые колымаги везут дородных и тощих, сонливых и беспокойных дворян, а с ними маменек и дочерей, на всякий вкус. А вдруг просватают! Не всё же сидеть в девках. Заполонили Москву красавицы писаные и неписаные. В шлафорах пукетовых, в епанёчках на черевьевом лисьем меху, в блондах да кружевах, что лучше ума украшением головы почитались.
За возками да каретами — обозы с деревенским припасом на всю зиму, крепостная челядь, приживалки, няньки да подняньки и кто их там ещё разберёт. Еле проехал Фёдор к своему Зарядью.
Школа была не так уж очень мудреная, а всё же наставники порой в замешательство впадали: хронологии нельзя обучать — вместе с историей будет показана, историю же нельзя постигать за недовольным знанием географии, поди, разберись тут!
Как в дремучий лес попал Фёдор — чащоба, не приведи господи! Вот, скажем, что есть «радикс»? Попробуй уразумей, что «радикс есть число либо четверобочное или равномерные фигуры, либо вещи, один бок содержащее». А там ещё счётному делу начали обучать. Что ж, Фёдор упрямкой русской силён был.
Постиг и арифметику, и геометрию, и, как записали в ведомости, «в истории универсальной преодолел Россию и Польшу, в географии атлас Гюбнеров обучил… и переводить с немецкого на русский язык начал».
Жил вместе с другими ребятами в деревянном пристрое к школе, ютившейся в проулках Зарядья.
Для «смотрения» над ними приставлен был Пантелей солдат, что за Крым с турками воевал, ногой от войны и службы откупился. Он и хозяйство вёл, глухой стряпухой командовал, и дрова колол, и третий год с ощипанных кур перья на перину сбирал. Дана ему была великая власть! Ребята, что наукам обучались, возрастов и сословий разных были. Из захудалых дворян пошехонских и то числились… Ну, им особая статья и привилегия: ежели каша — дворянам с маслом маковым, прочим с конопляным, мяса дворянам фунт, другим помене. За разные предерзости дворян пороли по штанам линейкой, разночинцев же без штанов и розгами. А как же?! Пантелей-солдат устав знал и субординации держался твёрдо и без отступу…
Ходил Фёдор и в гости — к немцу, что в Москву его привёз. Хороший немец. Семейный, тёплый. Днём на фабрике своей хлопочет, вечерами округ стола с домочадцами сидит, библию читает. А то на клавикордах (сроду Фёдором невиданных) играет и псалмы поёт. Удивительный прямо был немец: мужчина большой, пудов до семи, одутловатый, а голос тонкий, как овсяный стебелёк… Стал у него Фёдор подучаться игре клавикордной… Это тебе не жалейка.
Отчиму обо всём письмо в Ярославль отписал, да беды наделал. Неделю старик по городу грамотея искал — письмо прочесть… Канцеляристы меньше гривны за это дело брать не согласились… С оказией Полушкин Фёдору наказал: «Больше писем не слать, в расход завод не вводить!» К старости и дни считаны, и деньги тож.
С утра Москва утонула в красных звонах больших и малых церквей. На Воробьёвых горах пушкари из пушек палить зачали — весь день облако над высоким берегом от дыма стояло. По Москве-реке лодки да баржи, наподобье дельфинов и тритонов морских, плыли. С них музыка гремела и песни, одна другой лучше. На площадях конная гвардия скачет, пехотные полки в барабаны бьют, маршируют. Перед взводами — низенькие и толстые старички в мундирах, унизанных золотыми нашивками, машут своими шпажёнками, топочут и пылят, как и солдаты. Досель в службе только в списках числились, отсиживаясь в поместьях своих, а по такому случаю в полки затребованы. Ну и… командуют. С непривычки трудно, двое к вечеру, запыхавшись, богу душу отдали.
Для низкого звания людей и малочиновной бестолочи удовольствий немало заготовлено: по всей Москве поставлены качели да карусели, балаганы со скоморохами, гудошниками, гусельщиками да кукольниками. Привезли из Петербурга косматых медведей, обученных келейниками Невской лавры разным «покусам» и танцеванию. По улицам ездили
