голосе.
— Но зачем же скорее, моя золотая?
— Тетенька! — вскричала Лизаветка, сверкнув злобно глазами. — Пойми же ты, что я не могу ее больше видеть… не могу… мне слишком тяжело… я насилу удержалась, чтоб ей этого не сказать… она мне прот…
Ей не дали договорить.
— Что ты, что ты! — прервала ее на полуслове Лыткина, зажимая, ей рот рукой. — Христос с тобой! Разве так можно?.. Ведь она тебе мать!
И обе зарыдали в объятиях друг друга. Да, они понимали друг друга, и сблизило их чувство постоянного страха за родных по духу и ненависть к иноземцам.
Лизаветка выросла совсем русской у Авдотьи Петровны. Укрепляясь под ее влиянием в православии, она в этой слепо и тепло верующей среде с каждым днем все глубже и глубже проникалась русским духом, все сильнее и сильнее прилеплялась к своему новому отечеству и предавалась ему всем своим существом.
II
Петра Филипповича Праксина Авдотья Петровна знала с детства и была с ним даже в отдаленном родстве.
Он был сирота и богат. У него было под Москвой маленькое имение да в костромских лесах другое, много больше, у берега Волги. В имениях этих он постоянно жил, наезжая в Москву только по зимам и не забывая при этом заезжать к старушке Лыткиной, где и познакомился с Лизаветкой. Он был старше ее лет на пятнадцать, но она была такая степенная и одинокая, что партия казалась для нее вполне подходящей.
О сватовстве Праксин заговорил с Авдотьей Петровной с месяц тому назад, приехав неожиданно летом в Москву под предлогом каких-то дел, вызвавших его из костромских лесов в Подмосковье. Лизаветочка так далека была от мысли, что Петр Филиппович может сделаться ее мужем, что в первую минуту испугалась и не знала, что ответить. Понимая ее замешательство по-своему, Лыткина сама решила, что надо подождать и дать ей подумать, но она ошибалась, воображая, что Праксин ей не по сердцу: у Лизаветочки было к нему странное, необъяснимое чувство, не похожее на любовь, правда, но еще меньше на отвращение. Когда в обществе, собиравшемся у Авдотьи Петровны, чтоб обменяться тяжелыми впечатлениями от происходивших в России событий и погоревать под гнетом ниспосланного на родину мучительного испытания, она взглядывала на Праксина, единственного человека еще молодого среди стариков, ей не хотелось оторваться от его лица с горящими, как уголья, страстно возбужденными глазами. Она читала в глазах этих отражение собственных чувств и мыслей, и он ей был в эту минуту так близок, что, кажется, скажи он ей, чтоб она шла за ним на край света, она бы, не задумываясь, повиновалась ему.
Когда в его отсутствие она слышала про какой-нибудь новый ужас, она тотчас же вспоминала про него, и, когда она делилась с ним мысленно впечатлениями, ей начинало казаться, что он не за тридевять земель от нее, а тут, совсем близко, слышит, чувствует то, что она чувствует, и страдает вместе с нею. А между тем они даже никогда не разговаривали наедине и обменивались при всех только самыми обыденными фразами, не имеющими ни малейшего отношения к духовной связи, бессознательно существовавшей между ними.
Бессознательно с ее стороны, а не с его, потому что соединиться на всю жизнь ему первому пришло в голову, а не ей.
Да, в первую минуту Лизаветочка испугалась и попросила повременить с ответом на сделанное ей предложение, но посещение матери заставило ее решиться перейти из-под опеки Лыткиной, не имевшей над нею других прав, кроме горячей привязанности, под власть мужа, вполне обеспечивающую ей независимость от единственного существа, близкого ей по крови и нестерпимо чуждого ей по духу.
Свадьбу сыграли тихо, без матери невесты.
Какой-то новый покровитель увез ее с собою в чужие земли, и вернулась она уже с другим в Россию, когда у дочери ее родился сын-первенец, названный при святом крещении Филиппом.
Восприемниками были старушка Лыткина и большой приятель Праксина боярин Федор Ермилович Бутягин, тоже из опальных и скрывавшийся от преследований в монастыре преподобного Саввы Звенигородского, у настоятеля, доводившегося ему родственником.
Молодые Праксины поселились в доме Лыткиной, так что с выходом замуж жизнь Лизаветы нисколько не изменилась: так же, как и раньше, проводила она время со своей благодетельницей в просторных покоях с низкими потолками, обставленных старой мебелью, стоявшей тут еще до рождения Авдотьи Петровны, при родителях ее покойного мужа, и в саду, который благодаря Грицку процветал великолепно. Таких цветов и фруктов не было и у царицы Прасковьи Федоровны, и, когда она присылала узнавать о здоровье своей старой приятельницы, в карету ее посланной, ближней боярыни, Грицко ставил корзину с гостинцем, весьма в Кремлевском дворце ценимым: весной и летом — цветы и ягоды, а осенью — яблоки, сливы и дули замечательной красоты и вкуса.
Но как оживился дом, когда появился на свет Филиппушка! Истинно можно сказать, точно солнышко взошло над скорбной жизнью Авдотьи Петровны, и воскресли под его живительными лучами давно умершие радости и надежды. Когда она нянчилась со здоровеньким, веселым, красивым мальчиком Лизаветочки, ей часто казалось, что четверти века как не бывало и что она держит на руках своего мальчика, покоящегося теперь неизвестно где, на чужбине, в нерусской земле.
Счастлива была и Лизаветочка: было ей теперь кого любить, для кого жить, была цель в жизни, и ее любовь к России, воплощаясь в любви к сыну и к мужу, приняла более реальную форму: хотелось действовать, способствовать по мере сил и возможности счастью и величию родины сына, принадлежавшего России столько же, сколько и ей.
К старым друзьям тетушки Авдотьи Петровны присоединились друзья Праксина. Когда Петр Филиппович возвращался в Москву из своих странствований по делам, гостей к ним наезжало много и со всех концов Москвы. Сообщали новости и слухи, обменивались впечатлениями, вместе плакали и молились.
Политическая атмосфера все более и более сгущалась, ни малейшего просвета не предвиделось. Размолвка царя с сыном, надеждой русских православных людей, усиливалась и принимала такие размеры, что можно было всего опасаться. Сторонники новой царицы лезли все выше и выше, немцы всем продолжали верховодить, и дня не проходило, чтоб какой-нибудь русский природный боярин, с историческим именем, не был унижен и оскорблен царем, который точно разума лишился в увлечении своем истребить все русское в России.
Толки, ходившие по Москве, становились все страшнее и страшнее. Царевич бежал в чужие края, и пособников у него для этого отчаянного дела оказывалось такое великое множество, что не было дома, где бы не дрожали в ожидании сысков и допросов.
Дрожали и в домике у Вознесения, конечно. Чем больше узнавала Лизаветка своего мужа, тем сильнее и глубже она к нему привязывалась и вместе с тем все лучше и лучше узнавала, как тесно связан он с супротивниками царя и какую видную роль он играет в их деятельности. Здесь, в Москве, ничего важного не предпринималось без его совета и одобрения. Наедине с женой он никогда не говорил о том, что у него было на уме, и она его
