История Двадцатого столетия России в опыте ее великих поэтов
Зачем?
Зачем перечитывать сегодня поэтов под углом зрения, какой не приходил в голову ни их первым читателям, ни ближайшим воспреемникам их наследия?
Это простейшая часть вопроса. Прост и ответ. Затем, зачем при жизни их читали, соизмеряя “космизм' с 'общественностью', 'декаданс' с 'реализмом' и внешнюю рельефность стиха с его внутренней безграничностью.
Затем же, зачем впоследствии их читали под углом зрения того, пригодна ли их поэзия диктатуре пролетариата' как оружие либо как мишень.
А потом — выясняя, кто из них и как сопротивляется 'тоталитаризму' либо расплачивается, принимая его в упаковке 'революции' и 'социализма'.
По такой же причине сегодня хочется осмыслить их драму в категориях, продиктованных нашим временем, сопоставить 'русское' и 'советское', 'славянское' и 'всемирное', то есть в пределе — национальное и вселенское. Это не значит, что категории нашего времени лучше прежних или способны исчерпать предмет — великих поэтов будут перечитывать всегда.
Тонкость проблемы в том, чтобы выделить подлинно великих поэтов в потоке лирики, делавшейся для нас — 'всем'. Как вообще отделить гения от талантливого поэта, когда талантов на Руси — 'навалом'? И наконец, как выделить 'Серебряный век' среди эпох, претендующих на тот же титул?
Часть 1
Серебро и чернь. (Гибель и возрождение России)
Если 'Серебряный век' идет после 'Золотого', то правы те историки поэзии, которые обозначили так время послепушкинское.
Первоначально 'Серебряный век' — время Тютчева, потом время Фета и отчасти Некрасова. Отчасти — потому что в его стихе серебро отделки уже явно отступает перед черной бедой народа, и точка отсчета срывается с драгоценно-металлических метафор то в извилистую социальность, то в прямой стон.
С этой социальностью в крови и с этим стоном в горле история проволакивает поэзию еще полстолетия, и тогда сдвигается проба 'Серебряного века' на время 'неслыханных мятежей', приставая сначала к тем поэтам, которые мятежей сторонятся, а потом — к лирике той поры вообще, ибо мятежи втягивают всех.
Хотя 'серебро' — лишь одна и, так сказать, наносная краска на лице этого времени. Само оно себя метит иначе: в противовес белому — красным. Но если идти под слои краски вглубь, так надо было бы его назвать черным: и по доминанте самого активного слоя в мятежах, и по беспределу казней. Над коими и повисает вымечтанное поэтами серебро.
Поразительна плотность великих имен. Когда-то так же поражала плотность посева и жатвы в поле великой русской прозы. Кажется, Василий Розанов первым заметил, что все классики: от Тургенева до Чехова — могли бы по возрасту, образно говоря, родиться от одной матери. Если же взять поэтическую поросль начала нашего века и нащупать 'поколение' (а реальность подсказывает именно это, что и методологически правильно, потому что люди разных темпераментов, традиций и позиций застают мир одновременно и видят 'одно и то же', но по-разному; эта разность рельефна именно 'при прочих равных'), — так вот: великие поэты начала Двадцатого века в еще большей степени, чем прозаики середины Девятнадцатого, могли бы оказаться 'детьми одной матери': они рождены в 'вилке' между 1880 и 1895 годами; старший из них — Блок — буквально подает руку младшему — Есенину.
Первоначальная табель о рангах (кто 'лучший и талантливейший', а кто 'на свалке истории') теперь не имеет значения. Великие поэты равны как свидетели драмы: все взысканы судьбой. Гений отличается от таланта не количеством удачных стихов и не качеством их отделки, а таинственной значимостью судьбы. В этом смысле двенадцать титанов Серебряного века равно свидетельствуют о времени. Если же такое равенство перед истиной покажется кому-то вызывающим, то напомню, что 'лучший и талантливейший', увековеченный в монументах 'главарь' эпохи — Маяковский, и 'худший', осмеянный в фельетонах изгой, Северянин — тоже подают друг другу руки с полным взаимным уважением и солидарностью.
Все сцеплены общей судьбой, общей бедой: Ахматова и Цветаева, Клюев и Ходасевич, Мандельштам и Пастернак, Хлебников и Гумилев, хотя иногда кажется, что обретаются они в разных измерениях. Но у гениальности одно измерение — таинство правды.
'Плотность' гениев на единицу 'литературной площади' такова, что впору задуматься о 'случайном' всплеске природной энергии. А может — о закономерном сопряжении законов естества и законов истории? Может, повисшая над народом катастрофа заставляет его выдать генетический всплеск, а может, наоборот, вспышка творческой потенции, отраженная поэзией, толкает людей к 'мятежам и казням'?
Из двенадцати казнено трое. Еще трое казнят себя сами (один случай спорен: самоубийство или убийство?). Так что каждый второй гибнет насильственно. Из умерших своей смертью четверо уморены до срока: голодом, болезнями, ужасом бытия. Двое, дотянувшие до относительной старости, измучены травлей. Ни один из двенадцати не удостоился от всевышнего долгой счастливой жизни.
В таком случае это уже не просто несчастье, но рок. Мистерия духа, проходящего искус небытием. Взаимовызов бытия и небытия.
Страна, их породившая, оставившая им в наследие великую культуру, давшая им ощущение мировой миссии и великой задачи, на их глазах испепеляется в ничто. На ее месте возникает черная воронка, бездна, небыть, и оттуда встает нечто 'обернутое', 'зазеркальное', в чем их страну им узнать невозможно.
Но и не узнать — невозможно. Исчезновение, перерождение и возрождение духовной родины есть драма, о которой они свидетельствуют. Этот сюжет страшен. Но только такие драмы способны вызвать к жизни великую поэзию.
Впрочем, то, что я пишу, — не история поэзии. Это история ментальности, как она в поэзии отразилась.
АЛЕКСАНДР БЛОК:
'РОССИЯ — СФИНКС…'
Родился при Царе-Освободителе — в момент, когда чрезвычайные меры, взятые против террора народовольцев, были отменены либо смягчены, августейшая семья благополучно съездила на юг, и Государю пришел срок увенчать Великие Реформы неким общим законом, за которым нетерпеливое общество уже закрепило магическое имя Конституции.
Впоследствии заметил, что поскольку адекватным состоянием для поэта является 'всемирный запой', то 'мало ему конституций'.
Припомнил также 'двоеверную' тональность, в которой новости из Дворца передавались в ту пору на Университетской набережной: Дворец запущен, повара халтурят, один из великих князей в знак протеста накупил у Филиппова гору калачей и булок, что есть несомненное потрясение основ.
Когда младенцу исполнилось четырнадцать недель от роду, Царя-Освободителя взорвали бомбой. Событие произошло за две тысячи шагов от университета — у 'Екатеринина канала'. В “ректорском доме' (Блок приходился ректору внуком) оно было воспринято так: царь тот — циник. Худой, огромный старик,
