Она подкараулила один на один мою мучительницу, затащила к нам в класс, избила, не оставив живого места, и примолвила, за что наказует. Мои страданья прекратились. Однако антисемитизм я испытала на собственной шкуре и шкурой же помню. Я не позволяю никому ни малейшей антисемитской ухмылки. На работе к нам в комнату являлась комсомольская секретарша: «Позовите, как его, не выговорю, Ай-зен- штад-та!» Я прицеплялась к ней: «Скажите – мы из Кронштадта», и не отвязывалась, пока та не говорила. «А теперь скажите – позовите Айзенштадта». Комсомольская богиня ретировалась от греха подальше.
Кстати, мать не терпела антисемитизма. Она говорила: «Это неблагородно!» – что в ее устах было самым сильным ругательством. Потом обязательно вспоминала Левитана и Рубинштейна. В самом деле, в прежней России еврей мог креститься и получить равные со всеми права. В советском же государстве – никоим образом. Я видела официальный советский антисемитизм, ограниченья в приеме на работу и все такое прочее. Видела также и то, что при всех ограниченьях еврейская группировка переигрывает русскую пролетарскую в борьбе за место у советских и постсоветских кормушек. Еврейская туфта как примечательная разновидность советской туфты заслуживала бы отдельного описанья. Но старые русские в свалке не участвовали, и я только руками разводила на проделки своих любимцев.
30. Прореженные
Старых-то русских практически не осталось. Их так крепко проредили – колос от колосу не слыхать человечьего голосу. Выжили в основном колаборационисты. Племянник Сережа Скурский недавно взвыл по телефону: «Мне сорок лет, я поседел, и я не видел себе подобных». На что я ему отвечала, что мне пятьдесят семь, и я все их потратила на те же поиски. Я всю жизнь сражалась с одиночеством, как белая козочка господина Сегюра всю ночь дралась с волком. Я швырнула в бой все свои войска, и все они были разбиты. Я искала днем с огнем, я сбила себе ноги и практически ничего не нашла. Но я видела такой плакат. Напечатано без пропусков НЕТВЫХОДАНЕТВЫХОДА без просвета на весь лист. Если же приглядеться, в одном месте напечатано раздельно: НЕТ ВЫХОДА. Это и есть просвет. Выход есть, его надо искать.
31. Как мы выжили
Война, мать стоит в очереди, я падаю в обморок на пороге булочной. Женщины снимают со своих краюх довески величиной с наперсток и отдают мне. Мы весь день набиваем папиросы. Отец, заводской инженер за шестьдесят, по вечерам меняет их на хлеб у Даниловского рынка. Там стоит черный ворон – в моей памяти длинный и худой маленький автобус. Мы дрожим за отца каждый вечер. Работаем при коптилке, моя задача – засыпать табак в машинки. Мать поет ангельским голосом: «В храм я вошла смиренно Богу принесть моленье, и вдруг предстал мне юноша, как чудное виденье». Тени матери и сестер качаются передо мной на стене.
Отец приносит манку – в глубине опилки. Сосед Перегонов дарит нам подстреленную им из охотничьего ружья ворону. Мы ее варим, она горькая. Это не в Ленинграде, это в Москве. Но цела еще в неприкосновенности отцовская коллекция русской живописи. Вопрос об ее продаже обсужденью не подлежит. Репин, Поленов, Нестеров, Коровин – все цело.
Помню аэростаты в Нескучном саду, заклеенные крест накрест окна, затемнение, помню печку- буржуйку с трубой в форточку. Бомбежки, дежурства отца на крыше. Помню шарящие по небу, перекрещивающиеся лучи прожекторов. Помню первые дни войны – мы прячемся в метро, мать сидит на узлах и не подпускает меня к краю, к рельсам. Значит, ясно помню себя с полутора лет.
32. Школа в войну
Сестра пошла в школу в 43-м году, раньше школа была закрыта из-за бомбежек. Каждой явившейся на занятия ученице выдавалась баранка и конфета-подушечка. Как-то учительница задала нерадивой ученице риторический вопрос: «Зачем ты ходишь в школу?» Та отвечала честно: «За баранкой». Отопленья не было, писали в перчатках. Свет гас, находчивая географичка со свечой и глобусом демонстрировала солнечное затменье. Спускались по темной лестнице все вместе, учительница говорила строго: «У меня есть блокнотик, карандашик и фонарик – я всех могу записать».
Учительница должна была водить учениц в баню, на каждую выдавался обмылок. На урок приходила медсестра, проверяла головы и при необходимости уводила кого-то к себе в кабинет стричь под машинку. Остриженная девочка куксилась до конца урока.
33. Похвала сестре
Моя щедрая сестра приносила мне баранку и конфету-подушечку из нетопленой школы 43-го года. Моя добрая трудолюбивая сестра шила мне платья с оборками, производившие на меня неизгладимое впечатленье во времена неизбалованного детства. Моя талантливая сестра в тринадцать лет написала пьесу в стихах о куклоедах, которую я помню наизусть. Моя прилежная сестра прошла со мной в моем отрочестве полный курс филологического факультета педагогического института, где она училась. Моя благородная сестра сумела из дерьма сделать любовь всей жизни, не в пример мне. Вижу, как маячит впереди меня в коридоре времени ее трагикомичная фигура. Будем же любить ее, пока она еще с нами, мы уже довольно пробросались людьми.
34. Руины и сокровища
Подле нашего дома был разбомбленный, коего фундамент уже покрылся землей и зарос травой. Под ними крылись черепки довоенной фарфоровой посуды – осколки мирного быта людей, Бог весть живых ли. Мы выкапывали эти сокровища, пытались сложить рисунок. Потом перезахоранивали в тайном месте – наши клады. Зимой, когда печальные руины покрывались снегом, мы катались с них на санках. Я даже въехала лбом в стену своего дома. Суди сам, мой читатель, сильно ли это отразилось на моих умственных способностях.
35. По главной улице с оркестром
Близко Малой Тульской, улицы моего детства, находился Гознак. Там печатали деньги. На возвышенье под навесом стоял часовой, как зайчик на пенечке. Каждый день из казарм с Большой Тульской на Гознак под оркестр шла рота караульных солдат. При звуках медных труб я теряла рассудок и сопровождала их от дома до самых ворот Гознака. Вечером они возвращались с оркестром же, и я паки бежала с ними – от дома до казарм. Когда же 1-го мая от фабрик с Варшавского шоссе под музыку шла демонстрация, я шествовала впереди оркестра до Каменного моста. Там меня шугали. Звуки труб могут меня увести от всего на свете. В день страшного суда поднять меня из гроба будет нетрудно.
36. Арест отца
Если ты, мой читатель, до се этого не знал, знай теперь, что в советское время облигации государственного займа на службе всучивались насильно, деньги же за них вычитались из жалованья в рассрочку. Люди безденежные продавали их за бесценок с рук у рынка, вот как недавно ваучеры. Но если за продажу ваучеров никто никого не сажал, то за продажу облигаций сажали. Это и погубило бедного моего отца. В один прекрасный день мы его не дождались. Его взяли с улицы, и через пару часов пришли с обыском. Описали сохраненную в голод отцовскую коллекцию. Ни в каких музеях ее потом никто не видал, она канула бесследно и бог весть у какого начальства обреталась. Соседка Евгения Михайловна Танберг, притянутая в качестве понятой, с огромным риском для себя спасла умильную васнецовскую Богоматерь. Меня выгнали на лестницу, и там вашу покорную слугу на протяжении долгого шмона дразнили девочки из воровской семьи Бушиных с пятого этажа – вот де и твой отец вор.
37. Одни
Отец попал в кемеровские лагеря. Мы остались в печальных пустых стенах. Мать пошла делопроизводителем в контору домоуправленья – выдавать справки. Днем я сидела у нее на сейфе, или же мы с ней вместе ходили в милицию с домовыми книгами. Вечером собирались сумерничать, но уже не все – мать, две старшие сестры и я. Читали вслух – «Грабеж» и «Пугало» Лескова, «Сверчка на печи» Диккенса, «Ундину» Жуковского. Мать продала много книг из родительского дома. Альбом шотландских акварелей уцелел благодаря тому, что я во младенчестве обстригла ему поля. Мне он теперь в награду и достался.
38. Евгения Михайловна Танберг
Кто-то клал нам в почтовый ящик небольшие деньги, по три, по пять рублей – думаю, что она. Высокая стройная старуха отличалась смелостью, эмансипированностью, нелюдимостью и умеренным нюдизмом. Меня она облюбовала для передачи всех перечисленных свойств. Даря мне, дитяти, стеклярус от старинных штор, она приговаривала бесстрастным голосом: «Мужчины всегда подавляли мою индивидуальность». Я мотала на ус.
