Федор Заплетний рассказал мне свою историю на смешанном русско-польско-украинском жаргоне, пересыпая речь французскими словечками, подхваченными в Иностранном легионе.
Вот что я записал под его диктовку:
— Воевал я охотником во 2-ом Лабинском полку. В двадцатом году отступили мы в Польшу, — у меня забрали винтовку и коня и посадили в лагерь, за дроты. И за тем заграждением нас держали поляки 5 лет. От них я научился говорить по-польску. Когда из лагеря выпустили, я работал в одном магазине, сделал экономию денег и уехал в Варшаву. Пришел к французскому консулу, записался в Иностранный легион.
Отправили меня и других записавшихся сначала в Гавр, потом в Марсель, а оттуда в Сиди-бель- Аббес. Стал через 6 месяцев капралом. Далее произвели в сержанты. Нашивку дали. Был я в музыкантской команде. На тромбоне играл.
Шли мы раз с поста Гурама за водой. 2 километра надо было пройти пешком в пустыне. Добрались до колодца. Только нагнулся я набирать ведер- кой воду, — вдруг стреляют. Арабы в камни залегли и стреляют. Тут меня сильно в левое плечо садануло. Я потом 2 года в госпитале пролежал. И дали мне за это геройское дело военный крест с одной пальмой. А тех арабов порубали кавалеристы, — сейчас же на выстрелы из крепости прискакали.
В легионе я не пьянствовал, все деньги и примы откладывал. И когда в 1934 году меня освободили, — на руках было 18.000 франков. Из тех денег 4.000 отослал я жене и матери, в село Карповку. Очень они на нужду жаловались. А сам поехал на ферму. Год поработал. И задумал я одну мысль. Мать писала: приезжай домой сынок, мучаемся без тебя. Вот я и решил поехать.
Паспорта нашему брату, легионеру, все равно не дадут. Сменил я все мои деньги на долляры — 585 долляров вышло. Купил на Гар дю Нор билет до Кракова и поехал помаленьку. К тому времени совсем перестал я бриться. Бороду запустил, волосы как у попа. Из Кракова, не задерживаясь, до Волочиска поехал. Это в Галиции. А от Волочиска до советской границы — версты три будет. Рукой подать. Это мне места все знакомые.
Выбрал я огород пустой. Разделся. Костюмчик новый сложил, а сам в старый оделся. Штаны, рубаха, пиджачишко. И захожу в первую же хату.
— Дядьку, я хочу у вас вещи оставить.
Дядьку посмотрел на меня и говорить:
— Добре, оставляйте. Ваши вещи не пропадут.
В Волочиске прожил я дней пятнадцать. Все ходил на реку Збруч. Мост там есть. И на том мосту застава польская и красноармейская. По каждой стороне пулеметы и у большевиков всегда две тачанки на изготове.
Я все ждал — может речка замерзнет, — по льду тогда перейду? Но на шестнадцатый день сидеть надоело. Решил прямо через мост идти. Будь, что будет: або смерть, або пройду!
Дал я дядьке, что меня кормил, два долляра, а остаток в рубаху завязал. В восемь утра вышел из дому с палкой. Лицо себе землей малость выпачкал, шапку на бок заломил, волосы растрепал. Иду, шкандыбаю. Около места поляки останавливают и спрашивают:
— Где пане идет?
А я немым прикинулся. Над головой пальцами рога изобразил. Потом сзади рукой помахал, как хвостом. И в сторону России показываю: корова, мол, у меня туда убегла… Посмеялись с меня поляки и пропустили.
Прихожу до красной заставы.
— Стой, товарищ. Куда идешь?
Опять я рога состроил, хвостом помахиваю и мычу… Не понимают, сволочи! А я стараюсь, из кожи лезу:
— Ммммыыыы!… Мыыыы…!
И плачу, руки с горя себе ломаю. В степь показываю. Тут один красноармеец понял:
— У поляка корова на нашу сторону забежала… Немой парнишка. Пропустим его, чего уж…
Позвали комиссара ихнего. Тот послушал и говорит:
— Катись, немой, за своей коровой!…
Снял я шапку, поклонился и — ходу. Верст за 5 от моста свернул с дороги и пошел прямиком на Каменец. 25 верст отмахал. К вечеру прибыл на станцию. Иду в кассу и билет требую до Могилева. И даю долляр кассиру.
— Откуда, спрашивает, борода, у тебя валюта взялась?
— Братуха у меня в Америке. Прислал.
Поверил кассир и за долляр выдал мне билет. И на другое утро я спокойно в Могилев приехал. Никто в дороге не беспокоил — только билет раз спросили. Слез с поезда транкильман. Сдал билет, на улицу вышел. Вижу — город стал нищий. Какие дома побогаче были — совсем развалились. Другие заколочены. Лавки есть. А продают в них, извиняюсь, две капусты, да селедку паршивую. Очень мне есть хотелось, да купить не на что, а долляры менять нет охоты, да и опасно. Пошел я скорей до Карповки, — верных три версты будет. И не заметил, как версты те отмахал. Очень уж своих повидать хотелось.
Да вот и Карповка. Совсем переменилась деревня. Бедно все вокруг стало. Прихожу я к моему дому и смотрю на него. Познаю и не познаю. Раньше был дом богатый, под черепицей. А теперь под соломой. Хлева не видать, конюшни нету. Двор наш был зажиточный. Восемь лошадей было и коров штук двадцать. А теперь ничего не видать. Ну, думаю, пойду камнем. Стучу в окно. Старуха выглядывает.
— Здравствуйте, тетка. Дмитрий Заплетний здесь жил?
— Да, говорит. Мы будем Заплетние.
И честное вам слово — не признал я сразу мать! Такая старая, да убогая стала. И она не признала своего сына. С девятнадцатого года я не был дома. Изменился очень. Бороду отпустил.
Вхожу в хату, себя не называя, прошу покормить — очень я изголодался. Поставила она на стол миску борща, хлеба дала краюху. Ем я, а потом спрашиваю:
— А где будет теперь ваш Федя?
— Поiхав мiй сiн с деникинцами. Писал потом письма. В Африце он. О дикими людьми бьется.
А тут жена входит и сестра с ней. Жену я сразу признал — у нее пятно на ухе. А сестру нет, не признал. Ребенком оставил. А тут — девка здоровая. Поел я и сижу, а они меня все не признают. Смехота, ей Богу!
— Неужели, спрашиваю, мамаша, вы вашего сына Федю не признаете?
Обиделась старуха.
— Какой вы мне сын? Вы брешете. Сын у меня высокий, здоровый. Он и без бороды. Полезла в сундук и фотографию вынимает:
— Это не вы, каже, посмотрите на мово сына, и посмотрите на вас, каже. Miй сын высокий, грубый. А вы худенький.
Тут кума в хату заходит.
— Что за старец у тебя, спрашивает?
— Вот, кума, вы бачили Федю, который уехал охотником с деникинцами. Похож этот старец на мово Федю?
— Я, говорит кума, Федю твоего за 20 верст признаю. То не вин!
И только тут жинка что-то зачуяла своим сердцем. Был у меня на руке ожог, так она тот ожог может увидела… И вдруг как закричит:
— То вин!
Мать сомлела. Сестра так само. Жинка плачет, за сердце хватается… Потом расспрашивать стали: как, мол, приехал? Ну, я рассказал им, как дурачком прикинулся, немым, то есть… Решили молчать. Спрятали меня в хате. Сижу и носа на улицу не показываю.
А только через восемь дней заглядывает к нам товарищ.
— Где, спрашивает, старик, который до вас приходил?
— А кто его знает. Приходил, поесть попросил. Дали кусок хлеба да борща. Поел он и ушел.
Ушел сотский. А через час красноармейцы приезжают. Как увидел я их на дворе, так — прыг на печку, а оттуда в окно. В огород выскочил, да в канаве сховался. В той канаве еще снег лежал. На Пасху дело было. Искали меня красноармейцы, да ни с чем и уехали.
