— Что? Так ты не албанец? — удивлённо спросил он.
— Я сам не знаю, кто я такой, и знать не хочу. Может, я вообще русский человек, как и ты!
— Как я? Хочешь меня надуть? — набычился он.
Он был настолько разочарован, что потом держался со мной так, будто на мне была шапка - невидимка.
Выпал первый снег, и Андрей снова начал со мной разговаривать.
— Тео, тебе нечего стыдиться своего происхождения, — заявил он. — Но если ты не хочешь об этом говорить — не говори. Я больше не буду тебя доставать. Вы, албанцы, слишком уж странные чудаки!
Письма от Джанис были для меня лучшим лекарством. Они помогали от болей в спине — и не только мне, но и моим коллегам, которым я всё раззвонил о моей подруге. В её письмах часто говорилось о том, что она не в ладах со своим отцом. Против этого я не возражал. Я писал Джанис, что она должна наконец покинуть монастырь Тони Русселя. Я каждый день ждал от неё писем, а потом перечитывал их по столько раз, что большинство пассажей знал наизусть. Кроме того, мы перезванивались, и от наших разговоров раскалялись провода. Дядя грозил мне, что из-за больших счетов он скоро откажется от телефона
Зимой 1992 года финансы моего дяди потерпели полный крах. (Кто бы мог подумать!) Судебный исполнитель описал всё его имущество — даже битый «вольво» пошёл с молотка — и насчитал, что он должен различным банкам тысячи долларов, в общей сложности больше двадцати тысяч; точную сумму Джимми не хотел мне называть, поскольку это был топ-секрет.
К его долгам причислялись главным образом непокрытые вычеты по кредитным картам — больше всего за крупные покупки в винном магазине, — рассрочка за жилой вагончик и автоущерб. От обеих его месячных зарплат — чеков от садово-уборочной фирмы и гонораров от Рихарда Гржибовского — после всех выплат по суду остались лишь смешные крохи.
В его комнате стояли теперь только расшатанные софа и кресло, сломанные шкафы и полки — всё это они вдвоём с Бэбифейсом притащили со свалки для крупных предметов.
Громадный телевизор Джимми — его роскошь и гордость — был заменён на прибор, по которому приходилось то и дело стучать кулаком, чтобы он вообще работал. Тем не менее у этого аппарата был пульт, и дядя уверял, что канадские телевизоры никогда не взрываются; польские или русские — те да, они постоянно взрываются, как это случилось однажды в Ротфлисе, когда его бывший школьный товарищ Пасиор ударил по своему «Нептуну» и из-за последовавшей затем детонации лишился руки.
— Этот балбес хотел посмотреть фильм про Сталинградскую битву! — рассказывал мне дядя.
Время от времени он перехватывал у Бэбифейса или у меня двадцатку на пиво, сидел на своей «новой» софе, из которой торчали пружины, и ругал на чём свет стоит капиталистов и правительство в Оттаве.
— Они сорвут с тебя последние трусы, — говорил он, — и оставят тебя ковыряться в носу нагишом посреди голых стен. Можешь после этого подаваться хоть в психушку, хоть медведям на растерзание, ты человек свободный! При коммунистах мы могли быть уверены, что проживём хотя бы до шестидесяти лет, а здесь подыхай с голоду хоть ребёнком, если не пляшешь под их дудку! Зачем я вообще работаю, если они тут же у меня всё отнимают? Они строят себе виллы на мои деньги и летают на Багамы!
Мой дядя составил петицию канадскому правительству и попросил меня её проверить и исправить ошибки. Он написал: «Дорогая Канада! Моя просьба проста. Я немного задолжал. Не рассчитал своих возможностей со всеми этими процентами. За всякое говно, которое производят китайцы, здесь приходится переплачивать вдвое и втрое. Например, стоит на стереоустановке надпись
Я бросил его письмо без марки в ближайший почтовый ящик, просто так, для его успокоения. Совесть моя была почти что чиста.
Чак практически не бывал дома, мы виделись очень редко: он влюбился в кореянку. Бэбифейс был этому рад до поры до времени: пока Чак не объявил, что скоро переедет к своей девушке на другой конец города.
Бэбифейс сказал:
— Ведь он навахо. Он должен жить в индейском квартале, вместе со своими братьями.
Несколько месяцев спустя это произошло: в начале марта 1993 года Чак стал паковать картонные коробки для переезда и наполовину опустошил свою мастерскую. Он взял напрокат прицеп для своего «форда» и однажды в три часа дня заехал на этой повозке за мной на работу.
Я сказал:
— Послушай! Ну какой из меня грузчик! Давай лучше за двадцать монет возьмём в команду нашего Ча-Ча Он у себя в Казахстане был штангистом и даже добрался до первой лиги.
— Так и сделаем, дружище! — обрадовался Чак.
Ча-Ча обладал медвежьей силой. Я по сравнению с ним был просто гном, ведь весы подо мной показывали всего каких-нибудь семьдесят кило. Ростом он был с баскетболиста, к тому же у него были мощные плечи и железные кулаки.
Благодаря Ча-Ча переезд оказался детской игрой. Хотя улицы были ещё под снегом, а температура болталась туда и обратно со знаком «минус», так и не доходя до нуля, он обвязал свою толстую фланелевую рубашку вокруг пояса и потел, как племенной бык. Кореянка Чака, красавица, словно сошедшая со страниц рассылочного каталога, ростом была моему коллеге как раз по грудь, и он, кажется, произвёл на неё сильное впечатление.
Когда мы вчетвером вернулись назад к индейскому кварталу, чтобы загрузить прицеп оставшимся барахлом, и припарковались перед нашим домом, мы увидели, как мой дядя мечется по террасе из одного конца в другой, словно зверь в клетке. Он был чем-то очень взволнован.
Бэбифейс высунулся из окна кухни и гладил Крези Дога, который жалобно поскуливал, чуя отъезд Чака Вскоре он вышел со своим псом наружу — оба завёрнуты в шерстяные одеяла — и уселся на свою читальную скамью. Он молчал.
Мы поздоровались с обоими мужчинами, и я сказал:
— Джимми! Что такое? Отчего у тебя такое серьёзное выражение на лице?
— Я жду здесь уже два часа, — ответил он, — отморозил себе лапы, выкурил целую пачку цигарок, а этот лодырь гоняет со своими приятелями по всей округе!
— А в чём проблема, дядя? — спросил я.
— Твоя Джанис позвонила! — сказал он. — Она уже в облаках. В восемь часов вечера можешь встречать её в аэропорту! И не вздумай поселить эту медсестру в нашем доме!
Я рухнул спиной в снег, сложился, как шезлонг, и заорал:
— Джанис!
А потом вскочил на ноги и сказал:
— Она меня любит! Она меня любит!
Ча-Ча схватил меня в свои могучие объятия и поцеловал в губы по старинному коммунистическому обычаю. Его мокрый и холодный рот имел противный вкус, и я был на грани коллапса. Эта любовь к ближнему заразительно подействовала и на Чака и его кореянку, и они тоже давай обнимать меня и прижимать к груди. Из-за всего этого дядя стал ещё нервознее. Скрежеща зубами, он повернулся к Бэбифейсу:
— Чего это они, с катушек сошли? Я бы на месте Тео застрелился. Эта медсестра наверняка беременна, и Тони выгнал её из дома. Теперь она хочет пристроиться здесь и повесит на него алименты! Вот посмотришь!
Я сказал моему дяде:
— Постарайся на сей раз держаться от нас подальше! То, что было с Агнес, больше не повторится. И лучше заплати свою часть квартплаты, а то именно ты вылетишь из дома!
