Реквием по мечте

улыбаясь, я всегда смогу чувствовать себя так, как сейчас.

Гарри и Тайрон стояли в очереди вместе с дюжиной других заключенных в тюремной камере ожидания. Вместо трех недель им дали три месяца принудительных работ. Авто­бус, забирающий всех приговоренных к работам, был при­паркован снаружи у открытой двери. Заключенные по од­ному подходили к охраннику и становились рядом с докто­ром, у которого был поименный список всех осужденных. Доктор перебрысывался с охраной шутками, они смеялись и попивали колу, не глядя на проходивших мимо людей, скованных цепями. Заключенные называли свое имя и но­мер охраннику, тот сверялся со списком, отправляя их к доктору, который задавал всем один и тот же вопрос: ты видишь меня? Слышишь меня? Заключенные кивали, и доктор хлопком по спине отправлял их на работы. Как обычно, Тайрон и Гарри шли последними. Гарри теперь пребывал в состоянии почти перманентного бреда, то и де­ло спотыкался, и каждый раз, когда Тайрон бросался ему на помощь, его либо били дубинкой, либо отталкивали. Когда Тайрон оказался перед доктором, тот посмотрел на повязку на его голове, на синяки и шишки и улыбнулся: что, проблемы, мой мальчик? Охранники загоготали. Слы­шишь меня, мальчик? Видишь меня, мальчик? Тайрон кив­нул, и доктор врезал ему по лицу, а охранник огрел дубин­кой по пояснице: скажи сэр, черный. У этих сраных торч­ков- негритосов из Ню-Йака совсем плохо с хорошими манерами. Они засмеялись: ничего, мы его быстро облома­ем. Тело Тайрона тряслось от ярости, отчаяния и ломки, когда он брел в автобус. Ему хотелось размозжить им головы, сукам, однако он понимал, что они только и ждут это­го, чтобы повесить его на первом фонаре, а ему совсем не хотелось усугублять свое и без того паршивое существова­ние. Главное — поскорее отработать свой срок и убраться домой, да и в любом случае, на ломках особо не повою­ешь... он и так едва передвигал ноги.

Гарри задержался у доктора. А вот еще один нью-йорк­ский торчок. Любишь черные члены, так, мой мальчик? Гар­ри застонал, его колени подогнулись, но охранник, дернув за шиворот, поставил его на место. Вот, говорит, у него что-то с рукой. Да? Доктор резко дернул рукав рубашки Гарри вверх, и Гарри едва не потерял сознание, и его снова рвану­ли вверх. Почему ты не можешь вести себя как мужик, хотя бы стоять нормально? Доктор глянул на его руку и хохотнул: похоже, ты в эту руку колоться больше не будешь, мальчик. Он кивнул другим охранникам: вы только посмотрите на это, а? Охранники смотрели, скривившись от отвращения: черт, воняет даже хуже, чем он сам. Ага, воняет от него даже хуже, чем от негритоса, засмеялись они. Ты лучше забери его в лазарет, пока он нам всю тюрьму не провонял. Снова смех. Не думаю, что он протянет дольше, чем неделю. Еще кто- нибудь остался? Нет, док, это последний. Хорошо. Мне пора в больницу. Увидимся на следующей неделе.

Сара медленно двигалась вместе со всей очередью за таб­летками. Она останавливалась на секунду, потом продви­галась чуть вперед, застывала снова, затем снова шла, и так до тех пор, пока не оказалась перед санитаром, который положил ей в рот две таблетки, проследив за тем, чтобы она их проглотила. Она стояла в углу, обняв себя за плечи и глядя на других пациентов, медленно шаркающих за сво­ими транквилизаторами.

Через некоторое время очередь рассосалась. Помеще­ние опустело. Она смотрела перед собой, потом медленно повернула голову, посмотрела по сторонам и наконец тоже ушла. Она брела, обхватив себя руками, шаркая бумажны­ми тапочками, в залу, где стоял телевизор. Некоторые па­циенты сидели, опустив голову на грудь, постепенно ощу­щая приход лекарств. Некоторые смеялись, другие плака­ли. Сара уставилась на экран.

Гарри был без сознания, когда его везли в операционную. Ему ампутировали руку по плечо, немедленно начав анти­инфекционную терапию в попытке спасти его жизнь. Кор­мили его внутривенно, в правую руку и обе лодыжки. Он был крепко привязан к кровати, чтобы иглы не разорвали вены, если у него вдруг начнутся конвульсии. В нос ему вставили трубку, по которой к его легким поступал кисло­род. Две трубки, подключенные к маленькому насосу под кроватью, тянулись к его боку, откачивая ядовитые жидкос­ти из его тела. Время от времени Гарри стонал и метался, пытаясь освободиться из когтей кошамара, и медсестра, си­девшая рядом, вытирала ему лоб холодной мокрой тряпоч­кой, разговаривая с ним успокаивающим голосом. И тогда Гарри унимался и снова лежал без движения, словно мерт­вый, полностью поглощенный сном и чувством невесомо­сти.... Потом его окружил свет, настолько совершенный и яркий, что он ощущал его всем своим телом, отчего ему стало хорошо, как никогда в жизни, как будто он был ка­ким-то высшим, особенным существом.

Гарри чувствовал исходящее от яркого света тепло, и ра­достно улыбался, когда по его телу проходили волны. Свет будто говорил ему: я люблю тебя, и Гарри знал, что это правда, а потом он вдруг решил пойти вперед, сам не зная зачем. Внезапно он понял, что хочет отыскать источник света. Он понимал, что свет должен откуда-то исходить. Что он не может быть сам по себе. Он начал поиски, пото­му что понимал: чем ближе он подберется к источнику света, тем лучше будет себя чувствовать, и поэтому он шел и шел, хотя свет и не думал меняться. Он оставался все таким же ровным. Не становился ни ярче, ни тусклее, поэтому Гарри остановился и попытался раскинуть мозгами, хотя это у него не очень-то получалось. Он вроде попытался на­хмуриться, однако улыбка оставалась недвижимой, и ра­дость протекала через всю его сущность. Потом он ощутил легкое беспокойство и вдруг понял, что хмурится и что свет тускнеет, и ощутил незримое присутствие некой злоб­ной твари, которая направлялась к нему, исходя из черно­го облака, сгущавшегося где-то за его спиной, однако как он ни вертелся, ему не удавалось увидеть это облако. Он отчаянно пытался обнаружить его, чтобы убежать от него к свету, но, как сильно он ни старался, ему не удавалось дви­нуться с места, он попытался отдышаться, чтобы все-таки рвануть вперед и бежать, бежать, бежать... и снова у него ничего не получалось, и снова он стоял на том же самом месте, но теперь земля под ним становилась все более мяг­кой, и он начал погружаться в нее все глубже и глубже, по­пытки вырваться только увеличивали скорость погруже­ния, и внезапно он со страхом осознал, что свет тускнеет все больше, и хотя он по-прежнему не видел черного обла­ка, он точно знал, что оно засасывает его все сильнее, и злобная тварь подходит все ближе и ближе, и ему хотелось кричать от страха, но изо рта не вылетало ни звука. Он чув­ствовал и каким-то образом даже мог видеть, как беззвуч­но двигаются его губы, и чернота становилась все гуще, и оттуда, из ее глубин, все ближе к нему тянулись стальные когти невидимого чудища, и он отчаянно пытался вы­рваться и закричать, но все происходило в полной тишине, при этом он понимал, что если он сейчас не закричит, то чудище разорвет его на куски, он чувствовал, как дрожат и дергаются его губы, но вот наконец послышалось слабое подобие звука, и черноту пронзило что-то серое, и он понял, что уже давно пытается открыть глаза, целую вечность пытается открыть глаза, прежде чем когти чудища вырвут их... Внезапно свет появился снова, хотя и совсем не та­кой, как раньше, но все же это был свет, и он попытался пошевелиться, но не смог, попытался заговорить, но из его рта вылетали какие-то непонятные звуки. Сидевшая рядом медсестра заметила панику и страх в его глазах и улыбну­лась. Все хорошо, сынок, ты в больнице. На осознание ин­формации ушло время... Бесконечно много времени... Гар­ри попытался пошевелить губами. Медсестра мягко при­ложила к его губам кубик льда. Так легче? Гарри попытался кивнуть, однако у него ничего не получилось. Он помор­гал. Она вытерла его лоб и лицо прохладной мокрой тря­почкой. Она видела, как из его глаз уходит страх и паника. Она улыбнулась, снова приложив кубик льда к его губам. Ты в больнице, сынок. Все хорошо. Медленно, очень бо­лезненно, реальность ситуации стала доходить до его со­знания, и он нашел в себе силы кивнуть, давая ей знать, что все понимает. Потом он вздрогнул: моя рука, моя ру­ка — он едва не взвыл — болит ужасно. Я не могу ею