нибудь словечко, которым просил бы для него милости, может быть, это и помогло бы, может быть, он и захотел бы сделать богоугодное дело в начале великого, неведомого нам пути, может быть, он оставил бы завещание. Все может быть. Ведь перед кончиной мы вспоминаем, что за плечами у нас сидят два ангела и записывают наши добрые и злые дела, и нам хочется исправить общий баланс, а вряд ли можно это сделать лучше, нежели совершив благородный поступок, которому не угрожает ни тлен, ни плесень. Все может быть. Вполне вероятно, что Айни-эфенди предпочтет не обижать богатого тестя, чем держать в темнице какогото бедолагу. Но для этого надо, чтоб Али-ага захотел освободить невинного и взойти тем самым еще на одну ступеньку на пути в рай. Это не потребовало бы от него никаких особых усилий и жертв, и вряд ли он отказал бы мне.
О ней же я ничего не знал, как не знал и того, о чем она станет говорить со мной, чем я могу быть ей полезен. Никакой связи между нами мне не удавалось обнаружить.
Мы напоминали двух воинов, которые до времени прячут оружие за спиной, или двух соперников, таящих друг от друга свои намерения, мы откроем себя лишь тогда, когда перейдем в наступление. Я ждал, захочет ли она отнять у меня надежду, которая еще жила во мне, но была уже не столь твердой, как прежде, слишком эта женщина молода и красива, чтобы ей думать об ангелах, ведущих подсчет нашим добрым и злым делам. Для нее существовал только этот мир.
Женщина колебалась недолго, недолго подыскивала слова, она в самом деле была солдатом, бросающимся в бой с ходу и без оглядки. Это у нее в крови, но и у меня тоже. Меня она нисколько не стеснялась, если ей вообще свойственна застенчивость. Вначале я с вниманием следил за ее нарочито тихим голосом, певшим, точно зурна, вслушивался в ее чуть замедленную речь, так отличавшуюся и словами и слогом от того, что можно было услышать в чаршии[11], походившую на красочную вязь, на низку жемчуга, от которой веяло ароматом старинных покоев и давно прошедшей жизни.
– Мне нелегко об этом говорить, и не каждому бы я сказала. Но ты – дервиш. Тебе наверняка довелось всякое видеть и слышать, и ты помогал людям как мог. Тебе ведомо, что в любой семье случаются вещи, которые для всех неприятны. Ты знаешь моего брата Хасана?
– Знаю.
– О нем я хотела поговорить.
Так, в первых же фразах она сказала все, что следовало: польстила, выразила доверие, подчеркнула мое звание, подготовила к тому, что речь пойдет о делах неприятных, без которых не обходится жизнь ни одной семьи, так что они не такое уж исключение; зло в отличие от позора всеобще, и поэтому говорить о нем не зазорно.
За этим без нужды красивым вступлением последовала довольно банальная жалоба на паршивую овцу в семье, на великие надежды, так постыдно неоправдавшиеся. Заблудшей овце парша не мешает, а для них это горе и несчастье, позор и грядущая божья кара. Эта прелестная горестная песнь почти никогда не поется искренне, люди не очень надеются на помощь, которую мы сулим, но оказываем редко, чаще всего цель ее другая – призвать вас. в свидетели перед людьми, дескать, сделано все что можно, даже божьих людей потревожили, и не наша вина в том, что зло неискоренимо.
Я эту повесть знал наизусть, слишком часто мне приходилось ее слышать, мой интерес сразу упал, едва я услыхал начало, и я продолжал слушать уже с наигранным любопытством, привычно надев на себя маску неподдельного внимания. Непонятно по какой причине, но я ожидал чего-то необыкновенного, незаурядного, удивительного. Но нет, ничего удивительного не произойдет, она скажет все, что положено говорить в подобных случаях, пожалуется на брата и попросит меня поговорить с ним и попытаться его вразумить. Я с сочувствием отнесусь к ее печальной исповеди, пообещаю, уповая на божью помощь, сделать все, что в моих слабых силах. И все пойдет по-прежнему, она успокоится, сознавая, что выполнила свой долг, я поговорю с Хасаном, стараясь выглядеть не очень смешным, а Хасан будет продолжать жить так, как ему нравится, радуясь, что приводит в неистовство свою семью. И вреда это никому не принесет. И пользы тоже. А меньше всего мне и моему брошенному в темницу брату. Ведь она говорит без всякой внутренней потребности, не ожидая, что этот разговор в самом деле спасет честь семьи. Ведь этот спектакль разыгрывается для чужих ушей. Я должен предать наш разговор гласности. Этого требует репутация семьи, таким образом она отгораживается от зачумленного, отрекается от него, отлучает его от себя. В ответ за эту малость я не могу просить милости для своего брата. Такие отступники, как Хасан, встречаются все чаще – казалось, им наскучил порядок и уклад отцов; Хасан лишь один из многих, и особого позора люди в этом не видят, так как это не подвластно их воле.
Не задетый и не тронутый ее историей, конец которой я знал, едва услышав начало, я безучастно слушал ее не очень искренние сетования, хотя, впрочем, она обладала чувством меры и в особые преувеличения не впадала. Ведь важно назвать беду и сказать о ней. В этом исполнении долга, подсказанного отнюдь не сердцем, ощущалась определенная бесцеремонность.
Но коль скоро у меня не было ни причины, ни желания со вниманием ее слушать, я принялся со вниманием наблюдать за ней. Мне показалось это удачным выходом из положения. Она могла принять это как следствие ее слов, и, таким образом, мы оба сохраняли пристойность.
Впрочем, я наблюдал за ней с первой минуты нашей встречи, меня поразила чистота линий ее прекрасного лица, проглядывавшего сквозь тонкую ткань, спокойное сияние больших глаз, говорящих о пылкости и глубине души. Однако тогда в ожидании того, что она скажет, я бросал на нее лишь беглые взгляды, встревоженные, неуверенные, и они, пожалуй, говорили больше обо мне, чем о ней. Но когда она заговорила, когда я убедился в надежности своего напускного внимания, она заставила меня взглянуть на себя по-другому.
То не было простое любопытство, вызываемое желанием получше разглядеть эти необыкновенные существа, стоящие далеко за пределами нашего мира, любопытство, которое мы редко удовлетворяем, которое чаще всего и не возникает при обычно мимолетных встречах. И вдруг я оказался в ситуации, когда мог скрыто наблюдать за женщиной, не нарушая равновесия в отношениях, оставаясь дервишем, уважающим ее волю и ее положение. Я даже испытывал чувство некоторого превосходства, ибо знал, что она думает, и мог беспрепятственно за ней наблюдать, в то время как она на меня не смотрела. Не смотрела и ничего обо мне не знала. Это то самое преимущество, о котором всегда мечтает мужчина, но которое он редко получает. Извечное желание быть невидимым. И я не делал ничего плохого, я смотрел спокойно и сосредоточенно; я знал, что в душе моей не зародится ни одной мысли, которую я вспоминал бы со стыдом.
Сперва мне бросились в глаза ее руки. Пока она привычным, хотя и ненужным движением придерживала яшмак, они были разделены, невыразительны и не привлекали внимания. Но вот она отпустила ткань и свела их вместе, и тут руки внезапно ожили, превратившись в одно целое. Они не пришли в движение, не засуетились, но в их умиротворенном покое, в их неторопливых колебаниях появилось столько силы, столько какого-то неопределенного смысла, что они приковали к себе мое внимание. Казалось, будто в любое мгновение они могли сделать что-то важное, что-то решающее, создавая, таким образом, постоянную и волнующую напряженность ожидания. Они лежали на коленях одна в другой, словно погрузившись в безмолвную тоску или сторожа друг друга, чтоб не ускользнуть, не выкинуть нечто
