— А теперь видишь, какая она стала? — торжествовал Коля. — Спина у нее такая ровная и гладкая, что если даже без седла сядешь, то и тогда ничуть не больно! Не веришь? Садись! Тебе, как другу, разрешаю!
Витя поблагодарил, но садиться на лошадь отказался. Он, разумеется, не сказал Коле, что еще ни разу в жизни не сидел на лошади. Еще упадешь да расшибешься.
— Потом наш председатель на общем собрании сказал, что я хорошо работал, и когда стали отправлять к вам делегацию с подарками, то меня тоже включили.
— Значит, ты отдашь лошадь?
— Скажешь тоже! — обиделся Коля. — Отдать боевого коня?.. Мы скот пригнали. Бабы-то сдают его, а я отпросился повидаться с тобой… Ох и заболтались мы! — заторопился Коля. — Нам ведь еще засветло обратно надо!
Вите жаль расставаться, и он предложил:
— Может, заночуете?.. Я тебе про нашу работу расскажу, с отцом познакомлю.
— Не могу, дел в колхозе много. Весна-то вот-вот нагрянет.
Еще раз пожали друг другу руки. Коля вскарабкался на своего «скакуна» и тронул поводья. Скоро его не стало видно. И Витя, постояв еще немного, пошел к катерам.
А дни идут. Снова шумно на берегах Волги, снова тесно самолетам в воздухе. Но шумно от советской артиллерии, которая выковыривает фашистов из их убежищ; тесно в небе краснозвездным самолетам, блокирующим с воздуха окруженного врага.
Исчезло волнение первых дней наступления. Теперь все действуют спокойно, уверенно. Враг еще сопротивляется, но час его пробил. Это понимают все.
Действительно, прошло еще несколько дней боев — и кончилась великая Сталинградская битва. Замолчали орудия. Не видно в безоблачном небе истребителей и бомбардировщиков. Не садится черная копоть на белые снега.
Отец, Курбатов, Щукин и Витя идут в город. Затянуло льдом воронки от бомб и снарядов. Торчит из снега почерневший остывший осколок…
А что здесь творилось еще недавно!..
Вот здесь в последний раз высаживали десант! Даже скелеты вагонов еще стоят на том же месте.
По изрытому воронками склону поднялись в город. Груда битого кирпича, как баррикада, легла поперек улицы. Навалившись на нее грудью, стоит солдат. Он прижался щекой к прикладу автомата, словно вздремнул, но сейчас проснется и пойдет дальше, измеряя Европу своими русскими, солдатскими шагами. Но не проснется больше этот солдат…
— Сколько плугов из этой штуки выйдет! — мечтательно говорит Николай Петрович, по-хозяйски рассматривая фашистский танк.
Немного дальше на стене дома надпись на немецком языке: «Сталинград наш!» А ниже ее — огромный кукиш и уже по-русски: «На-ка, выкуси!»
С миноискателями бродят саперы, откуда-то появились люди в гражданском, слышен стук молотков, и над развалинами вьется первая струйка синеватого дыма.
Так вот он какой, город-герой… Значит, где-то здесь дрались и тот раненый матрос, и солдат, грозивший автоматом… Только безумец может мечтать о победе над таким народом!
Блестит утоптанный снег. Большой черной буквой «П» застыли матросские шеренги. В центре — столик, накрытый красной скатертью. Витя стоит рядом с Николаем Петровичем Щукиным, и глаза его не могут оторваться от столика. Налетел порыв ветра, зашелестели ленточки бескозырок, и, как живая, приподнялась скатерть.
— Смирно! Равнение на середину!
Ровным, спокойным шагом, с рукой у козырька фуражки идет командующий. Поздоровавшись с моряками, он подходит к столику и подает знак.
— Указ Президиума Верховного Совета… — несется над замершими шеренгами, и кажется, что эти слова слышны по всему левому берегу, что к ним прислушиваются и в городе…
Один за другим подходят к столику моряки, получают из рук командующего награду и, радостные, не зная, прикреплять ли ее сразу, положить ли в карман или подержать пока в руках, возвращаются на свое место.
А командующий называет все новые и новые фамилии моряков Волжской флотилии:
— Старшина первой статьи Юсупов!
— Находится на излечении в госпитале!
— Старший краснофлотец Изотов!
— Пал смертью храбрых в боях за нашу социалистическую Родину! — громко отвечает капитан- лейтенант Курбатов.
И кажется Вите, что стоит рядом улыбающийся Юсупов, что вот-вот раздастся ворчливый голос Изотова…
— …Юнга Орехов!
Витя слышит свою фамилию, но не понимает, зачем его вызывают. Ему никто не говорил, что он представлен к награде. Да и за что? Витя смотрит на Щукина.
«Меня?» — спрашивает он глазами.
— Юнга Орехов!
— Иди, Витька! — чуть шевелит губами Николай Петрович.
— Иди! Тебя! — шепчут соседи и выталкивают его из шеренги.
Расслабленными, словно ватными, ногами Витя подходит к командующему и протягивает руку. Нужно было сказать: «Есть юнга Орехов», а потом: «Юнга Орехов прибыл для получения правительственной награды» и ждать, пока командующий сам подаст красную коробочку, но все это сразу из головы вылетело! Вот и стоит Витя перед командующим с протянутой рукой.
Тот не делает ему замечания, только улыбается широко, добродушно и задерживает пальцы мальчика в своей мягкой ладони.
— Поздравляю, юнга, — ласково говорит адмирал. — Хорошо начинаешь жизнь, сейчас ты на правильном курсе. Так и держи!
— Есть так держать! — радостно отвечает Витя, прижимая к груди заветную коробочку.
А к командующему уже подходит следующий матрос.
Витя не помнил, как снова оказался в строю. Он двигался и говорил как во сне. Нет, это не сон. Орден, настоящий орден Отечественной войны второй степени в руках!
Витя разжал кулак и покосился на орден.
Подошел отец.
— А ну, давай сюда! Ведь вижу, что не терпится! — смеется он.
— Да нет, потом, — смущенно говорит Витя, но орден отдает.
Отец проколол фланелевку, прикрепил к ней орден, отступил на шаг и сказал:
— Вот так… Кавалер!
Как жаль, что мама сейчас не видит его…
Отец обнял Витю, прижал к себе, но, будто устыдившись своей ласки, слегка оттолкнул. Им хотелось остаться одним. И они ушли. А потом долго стояли рядом на высоком берегу и лицом к реке.
