дескать, им не терпится глянуть на нас в морской форме.
И закончил деда свое письмецо наказом честно нести нашу трудную службу, в оба глядеть, чтобы враг какой не нарушил наших морских рубежей.
О себе деда и словом не обмолвился. И я понял, что ему очень плохо. Успокоил себя тем, что с первого сентября у нас с Дмитрием отпуск.
ТЕТРАДКА ТРЕТЬЯ
Окончилась практика, вернулись мы в училище — тут мне сочувственно и сообщили о кончине Дмитрия. Не в схватке с диверсантом, шпионом или другой какой сволочью погиб он, а скончался от перитонита. Дескать, когда «Комсомолец» бороздил Балтийское море у южной оконечности Швеции, брат почувствовал боли в животе. Какое-то время еще крепился, но потом все же обратился за помощью к корабельному врачу. Тот только коснулся пальцами его живота — сразу поставил безошибочный диагноз: аппендицит.
Дмитрия, разумеется, положили в корабельный лазарет. И сразу же самым полным ходом попер «Комсомолец» в Кронштадт. В рекордный для себя срок дошел до него. И на «скорой помощи» доставили Дмитрия в морской госпиталь. Лучшие хирурги его там уже ждали. Но все равно было уже поздно: перитонит оказался сильнее медицины.
Все это скупыми словами поведал мне наш командир роты. Затем отдал все вещи Дмитрия.
Не брата, а вещи его я привезу деде…
В тот день впервые в жизни я попытался напиться. И не смог: душа категорически отказывалась принимать водку.
И вовсе скрючило деду, когда я рассказал ему о смерти Дмитрия и бережно положил на кровать его обмундирование. Потом, во время своего месячного отпуска, я не раз видел, как деда, разложив на обеденном столе или на своей узкой и жесткой лежанке фланелевку Дмитрия, гладил ее иссохшей рукой и беззвучно шевелил губами.
Может быть, молился? Упрашивал Бога быть помилостивее хотя бы ко мне?
Деда умер в ноябре этого же года. Похоронили его без меня: пока извещение о смерти деды дошло до училища, необходимость моего приезда на похороны отпала сама собой.
Деда умер в ноябре, а в первых числах декабря (вскоре после начала войны с Финляндией) на имя начальника училища я написал рапорт с просьбой об отправке меня добровольцем на фронт. Откровенно говоря, без деды и Дмитрия постылой казалась мне жизнь вообще, вот и оформил ту бумагу.
В порядке исключения, как уральца и хорошего лыжника, меня зачислили в лыжный батальон.
Когда в марте 1940 года я вернулся в училище, на моей фланелевке поблескивала медаль «За отвагу». Тогда у нас было еще очень мало воинов, отмеченных правительственными наградами. Потому мне сразу же присвоили звание помкомвзвода и сказали, что поскольку я воевал, а не сгребал клешем пыль на Невском проспекте, мне предоставляется право самому сделать выбор: с осени снова начать учебный год на этом же курсе или поднатужиться и сдавать государственные экзамены вместе со своим классом.
Я выбрал последнее. И уже в июне 1940 года мне было присвоено звание лейтенанта.
Назначение я получил на подводную лодку, где и прослужил до 1941 года, в мае которого получил назначение помощником уже на более мощную лодку; она достраивалась на одном из заводов Ленинграда.
Мой новый плавучий дом оказался готов лишь процентов на шестьдесят. А многие лодки, находившиеся в боевом строю, срочно нуждались в пополнении личного состава. Людей для этой цели брали со строящихся кораблей, преимущественно с тех, кому до выхода в море оставались многие месяцы. Наша подводная лодка была именно такой. Потому уже скоро от нас забрали даже командира. Тогда и остались на нашей подводной лодке лишь механик, семь матросов и я, ставший временно исполнять обязанности командира. А если к этому добавить, что многие рабочие завода сразу после начала войны были призваны на военную службу или добровольно ушли в ополчение, то и вовсе станет ясно, что у нас не было ни малейшей надежды на быстрое вступление нашей лодки в строй боевых кораблей.
Командование тоже прекрасно понимало это. Потому уже в середине июля, когда для отступавшего фронта понадобилось срочно сформировать еще один батальон морской пехоты, я в нем оказался командиром взвода. Как свидетельствует статистика, «Ваньки взводные» на фронте долго не задерживались. Случалось, еще и фамилию своего взводного не успеют запомнить бойцы, а его уже ранило или убило. Меня судьба миловала около месяца, лишь потом вражеская пуля уловила в тот момент, когда мы поднялись в атаку. Конечно, я упал. Это было немедленно замечено моими связными. Они и доставили меня в медсанбат, а уже оттуда я был переадресован в больницу имени Мечникова. Так сказать, усиленное лечение проходил на пороге печально известного Пискаревского кладбища.
ТЕТРАДКА ЧЕТВЕРТАЯ
Выписали меня из госпиталя в первых числах ноября. К этому времени фронт уже сравнительно стабилизировался, и я без особого труда нашел свою бригаду и вновь стал командиром родного взвода. Правда, всего на несколько дней. Дело в том, что тогда мой взвод одним флангом соприкасался с ротой дивизии народного ополчения. Так плотно соприкасался, вернее — слился с ней, что во многие атаки мы бросались единой цепью. Да и по степени подготовленности для войны на суше мы были почти на одном уровне, так что и потери в личном составе у нас оказывались почти одинаковыми; значит, и нехватка командиров была нашим общим бедствием. Потому матросы нашей роты и ополченцы прислали ко мне ходоков. Мол, принимай всех нас под свою командирскую руку. И я принял: куда денешься, если жизнь иного выхода не обозначила?
Теперь у меня в подчинении бойцов оказалось побольше, чем в ином батальоне. Бригадное командование будто и не заметило этого. Зато армейское взяло на заметку. Потому когда наша бригада настолько поредела в постоянных неравных боях, что большое начальство пошло на расформирование ее, я неожиданно для себя узнал, что являюсь старшим лейтенантом и командиром роты в том самом стрелковом полку, куда влились остатки дивизии народного ополчения. Вот и пришлось снять флотское обмундирование, спрятать его в вещевой мешок и напялить на себя армейское. Не скажу, что обрадовался, но и печали особой не было: ведь воевать, а не в отпуск ехать предстояло.
Вернулись силы — черт понес меня «за языком». Нет, никто не приказывал мне захватывать его, поспорил я с командиром полковой разведки, что сегодня же ночью сделаю это, непосильное его бойцам дело, — вот и вся причина.
Не любил я того капитана. За чрезмерное бахвальство, за то, что голенища его хромовых сапог были гармошкой, за неизменный запах тройного одеколона, исходящий, казалось, даже от его широченных галифе.
В тот вечер он незваным приперся ко мне в землянку и в присутствии моих командиров взводов опять начал нахваливать своих разведчиков. Соловьем пел! Не одному мне, и другим тошно стало от его пустословия, ну кто-то ехидно и бросил, мол, распрекрасные у тебя разведчики, если, конечно, верить тебе, а вот уже более недели «языка» взять не могут, хотя на то есть приказ самого командира полка.
Капитан, разумеется, возмутился, потом предложил мне как человеку, который еще и с финнами воевал, подтвердить, что командование его разведчикам на этот раз подсунуло вообще неразрешимую задачу. Сегодня неразрешимую.
Я не поддержал его ложь, а при моих командирах взводов заявил, что уже сегодня ночью готов притащить «языка». Капитан скривился в усмешке, посоветовал мне поменьше безответственно молоть языком. А потом… Потом мы поспорили на коробку флаконов тройного одеколона.
Вроде бы без какой-либо подготовки и в гордом одиночестве пополз я к немецким окопам, вроде бы слепо надеясь на свое счастье. Да, я верил в свое счастье. Да, я вроде бы без какой-либо подготовки
