«Дело воспитания государя идет плохо».
Стремясь сохранить привязанность императора любой ценой, Долгорукие не только изощрялись во все новых и новых развлечениях монарха, но и стремились выдавить из его жизни Остермана со всеми остатками его влияния. На пользу нравственной физиономии Петра эти усилия явно не шли. «Нельзя не удивляться, — фиксировал французский посол зимой 1729 года, — умению государя скрывать свои мысли; его искусство притворяться — замечательно. На прошлой неделе он два раза ужинал у Остермана, над которым он в то же время насмехался в компании Долгоруких; перед Остерманом же он скрывал свои мысли: ему он говорил противоположное тому, в чем он уверял Долгоруких».
Остерман видел, что проигрывает. Несколько раз он заговаривал об отставке, так как не желал принимать на себя ответственность за заведомо безнадежное дело, но медлил и не уходил — уж очень не хотелось признавать свое фиаско. В его голове мелькали новые планы: отправить императора учиться за границу… приискать где-нибудь в Германии профессора, разбирающегося в тонкостях охоты, чтобы просвещал Петра во время его излюбленного занятия… Разразившаяся вскоре катастрофа положила конец и этим планам, и самому наставничеству Остермана.
Вечно обеспокоенные укреплением своего влияния на юного государя Долгорукие пошли ва-банк и надумали связать Петра со своим семейством нерасторжимыми узами. С этой целью ему в буквальном смысле «подложили» в постель красавицу Екатерину Долгорукую, родную сестру камергера Ивана.
Утром, протрезвев и проспавшись, четырнадцатилетний Петр узнал, что «как честный человек» должен теперь искупить «миг увлечения» женитьбой, ибо «похитил у молодой особы то, что вернуть было отнюдь не в его власти».
Эта перспектива, кажется, вразумила Петра. Впервые в жизни он задумался над последствиями своих поступков. Невеста была на четыре года старше; он не любил ее, но Долгорукие наседали, а Петр был «честный человек». День свадьбы назначили.
Внимательные наблюдатели отмечали, что после торжественной помолвки мальчик-император очень переменился. Он постоянно был хмур и задумчив, выказывал холодность к невесте, презрительно отзывался о своих новых родственниках, обзывая их «двуногими собаками». Впервые за много месяцев Петр отказался от охоты и даже заговорил о том, чтобы раздать желающим всю свою псарню.
Несколько раз, втайне от Долгоруких, он встречался по ночам с Андреем Ивановичем Остерманом. Даже заниматься стал прилежно.
Но роковой день приближался.
б января 1730 года, за тринадцать дней до свадьбы, назначенной на 19-е, у Петра обнаружились признаки оспы. Он слег и в ночь с 18 на 19 января, аккурат накануне венчания, скончался. Так завершилась вторая неудачная попытка воспитать для России идеального монарха.
Через несколько месяцев княжна Долгорукая родила мертвого ребенка; на этом пресеклась линия потомков несчастного царевича Алексея Петровича.
Естественно, что ни дочери, ни племянницы Петра не воспитывались как будущие императрицы. Правда, смысла в их существовании было теперь больше, чем у царевен прежних лет. Те были обречены на почтенное, но бесплодное существование «царских молитвенниц», на прозябание в дальних покоях дворца, без всякой надежды на супружество, деторождение и даже просто на право распоряжаться самой собой.
Девочкам, рожденным в новое время, готовилась иная судьба. Петровская Россия входила в европейскую семью. Ей нужны были прочные международные связи, для установления которых годились прежде всего династические браки. И девушки из царского дома сделались разменной политической монетой, на которую со временем надеялись получить политический же капитал. В обязанность царевнам вменялось не отпугивать, но привлекать потенциальных женихов и уметь с ними объясниться. Это и было главным в их воспитании.
По сути, именно с этих девочек — дочерей Петра Анны и Елизаветы и его племянниц Екатерины, Анны и Прасковьи — началось в России женское образование. Оно было еще, конечно, очень неказистым — кривое, одностороннее, всякое, — но ведь тут главное — начало. По целине была протоптана первая тропка, а уж потом по ней прошло множество новых девочек — и царских, и не царских дочерей.
Дети покойного царя Ивана воспитывались в Измайлове, при дворе своей матери, вдовой царицы Прасковьи Федоровны, в обстановке вполне традиционной, хотя уже и тронутой «бесчинием» новых времен. Царица была женщиной благочестивой и богобоязненной, суеверной и малограмотной и хотя приобщилась несколько к увеселениям и образу жизни новой эпохи, все же предпочитала жизнь по старинке. Ее окружала бесчисленная челядь, приживалки и призреваемые, странные и убогие, шуты, сказочницы, монахини и юродивые. Атмосфера была своеобразная. Камер-юнкер Берхгольц описал в своем дневнике от 1822 года визит в Измайлово. Их привели прямо в спальню царицы, где пол был устлан красным сукном и стояли рядом две кровати — Прасковьи Федоровны и ее любимой дочери Екатерины Ивановны. Гости были шокированы присутствием там же какого-то «полуслепого, грязного и страшно вонявшего чесноком и потом» бандуриста, который «тешил» хозяйку ее любимыми песнями, судя по реакции слушательниц, довольно «скоромного» содержания. Тут же слонялась «босиком какая-то старая, слепая, грязная, безобразная и глупая женщина, на которой почти ничего не было, кроме рубашки…».
Дочерям царица Прасковья, по обычаю, дала по целому штату мамок и нянек, а когда приспела пора, дворцовые «мастерицы» обучили девочек грамоте и молитвам (Анну учила некая Ильинична). Известно, что в 1693 году «по ее (Прасковьи Федоровны) изволению и повелению известный ученый иеромонах Карион Истомин преподнес царице экземпляр составленного им „Букваря славяно-российских письмен со образованиями вещей и с нравоучительными стихами“, писанный красками и золотом. По такому же букварю занимался и царевич Алексей Петрович. Заучивали его наизусть и царевны — дочери Прасковьи Федоровны, и, верно, немало слез при этом пролили. Держали девочек в строгости, и с розгой, без которой тогда не учили, они были знакомы не понаслышке.
Ну а потом пришли новые времена. И по образцу образования царевича Алексея царице Прасковье пришлось приискивать дочерям „ученых немцев“. В скором времени к царевнам приставили гувернера и учителя немецкого языка Иогана-Христофора-Дитриха Остермана — немца важного, молчаливого, преисполненного чувством собственного достоинства. И глупого, как гусак. Единственной заслугой этого во всех отношениях бездарного человека было то, что он представил к русскому двору своего младшего брата Генриха-Иоганна, перекрещенного в России в Андрея Ивановича
Чему старший Остерман учил царевен — бог весть. Мать, царица Прасковья, в таких делах нисколько не разбиралась, а дяде, царю Петру, было не до племянниц. Он и за собственным-то сыном не мог уследить. При девочках состоял немец — и на тот момент этого было достаточно, чтобы считать, что они получают достойное образование. По-немецки, во всяком случае, и Екатерина, и Анна впоследствии говорили, но была ли в том заслуга Остермана или это жизнь научила — сие нам не ведомо.
Кроме немца, к царевнам был взят и француз — Стефан Рамбурх, которому обещали 300 рублей в год за то, чтобы он всех трех царевен „танцу учил и показывал зачало и основание языка французского“. Сам Рамбурх свой родной язык знал плоховато, а писал совсем безграмотно, но все же под его руководством царевны задолбили по несколько французских фраз. Что же касается танцев, то тут дело почти не сдвинулось с места за явной и вопиющей неуклюжестью и музыкальной бестолковостью всех трех царевен. Если у старшей Екатерины хоть что-то иногда вытанцовывалось, то Анна же с Прасковьей были совершенно безнадежны. К слову сказать, обещанного вознаграждения учитель Рамбурх так ни разу и не получил, так что и стараться было не с чего.
В общем, ни одна из дочерей Прасковьи Федоровны ни в науках, ни в „политесе“ не преуспела. Вышедшая замуж за герцога Мекленбургского Екатерина впоследствии поразила своих германских подданных полной необразованностью, дурным тоном, пошлыми манерами и вульгарным нравом, за что получила прозвище „дикая герцогиня“.
Даже по-русски царевны писали с грехом пополам. Так, Анна Ивановна адресовалась матери:
