- Вы, наверное, рассчитываете на благодарность, - сказал в этот день Геше благодушно настроенный подполковник, который уже точно знал о присвоении ему очередного звания: был звонок приятеля из министерства.
Минут сорок сидели они вдвоем в его бледно-розовом кабинете, пропахшем новым дерматином. Подполковник внимательно выслушал ее, кое-что записывая для памяти и для дела в большой блокнот.
- Вы мне не поверите, - говорила Геша волнуясь. - Не поймете меня! Я стала бояться денег. Больших денег, которые были всюду. Они валялись как что-то не очень нужное, как, например, валяются иногда книги или детские игрушки, когда их много. Они мне мешали думать, вернее, я жила, оглушенная ими. Вздрагивала от испуга, если вдруг выдвигала какой-нибудь ящичек, а в нем валялась пачка денег, которых вчера еще не было, Я боялась на них смотреть! А что я могла сделать? Этот человек - отец моего сына. Я просто сбежала, и все. Откровенно говоря, я боялась не только денег. Здесь, с мамой, я почувствовала себя опять человеком, И вдруг этот утренний визит! Мне показалось, что он приехал со своими дружками неспроста. Он никогда ничего не делал просто так! Хотя я не имела никакого представления, чем он вообще занимается. А этот Кантонистов, или как его там... Я его никогда раньше не видела. Мне кажется, он очень... он был усталым, как будто ему все на свете надоело, и он ждал только смерти. А может быть, он не мог перенести вида полусъеденных денег? Эти люди… у них болезнь наживы. Что ему эти жалкие десятки или двадцатипятирублевки?! Он наверняка ворочал тысячами дома, а здесь вдруг польстился... Что-то тут другое! Чует мое сердце - другое. Нервное потрясение, ужас. Я не знаю, как назвать это состояние, но, видимо, он не мог переносить, когда на его глазах уничтожалось то, ради чего он существовал. Он, наверное, испытывал страшные муки. Какое-то серое ничтожество, хвостатое существо приносит ему, как в насмешку, никуда негодные деньги. Для него это пытка! Пускай хоть три рубля, но они уже ни на что не годны. У него, наверное, сердце разрывалось от ужаса: он ведь больной человек, для него нажива - наркотик! Он наверняка испытывал состояние, какое испытывают наркоманы в период, когда у них нет возможности, нет какого-то там средства наркотического. Они ведь жилы могут себе порвать, если не удовлетворят свою потребность, А такие, как Кантонистов, мало чем отличаются от наркоманов. Я наблюдала, я знаю, он вел себя очень странно. У него были мертвые глаза. Я как раз думала об этом сходстве, когда он схватил замок со стола. Потом, правда, испугалась. Он никак не мог выпустить из рук эту тяжелую железку, смотрел на меня и, я почувствовала, с большим усилием заставил себя положить замок на стол. Между прочим, я тогда свалилась в обморок, потому что по думала вдруг, будто это они убили работишка ГАИ. Но потом поняла, что болезнь у них другая...
- Болезнь? - с усмешкой спросил подполковник. - Вы все время подчеркиваете, что это больные люди. Только почему-то «больные» тянут денежки к себе, в свой карман или там ящик, как вы говорите, и, уверяю вас, жилы себе не рвут. У вас, извините, разыгралась фантазия. Да, вы правы, на этот раз пистолет понадобился не им, у них другой какой-то метод добычи денег. Мы, конечно, разберемся, какой... Но, представьте себе, что метод добычи устарел или был перекрыт контролем, короче, отказал. Почему бы не предположить, что эти «больные» в период простоя не парей дут на открытый грабеж? Вот тут я готов с вами согласиться - нажива равносильна болезни, да.. Болезнь эта затягивает, и человек уже не может остановиться. Все верно! Только почему-то этим больным обязательно нужно иметь при себе оружие! Сначала для устрашения, а потом и для убийства. Вы, Георгина Сергеевна, слишком большое значение придаете эмоциям. А у бандюги простой расчет, холодная голова и, главное, никакого понятия о жалости, человечности, гуманизме. Что ж я с ним о совести буду говорить? Он понятия нe имеет, что такое совесть. Если он болен, то болезнь эта сначала начисто съедает совесть, потом жалость, потам душу, и человек перестает быть человеком. Становится крысой. О чем же мне говорить с крысой, извините меня?
Подполковник говорил спокойно, стараясь почаще улыбаться, чувствуя свое явное превосходство над растерянной, перепуганной женщиной, которая, конечно же, рисковала, связавшись с этим Кантонистовым.
- Вы, наверное, рассчитываете на благодарность, - сказал он, отечески дотрагиваясь до ее белокожей, с голубыми тенями, долгопалой руки.
-Зачем вы меня обижаете? - спросила Геша, поглядев на него исподлобья. - Это я вас должна благодарить... Вернее, капитана, который был рядом.
- С капитаном я еще поговорю! Отпустить такую хорошенькую женщину, потерять ее из виду, а самому прогуливаться на свежем воздухе. Ничего себе герой!
- Откуда он знал, какие у меня отношения с этим человеком? Я же ему ничего не сказала! Он, слава богу, сам догадался, хотя я не боялась и не хотела, чтобы он ехал за мной. Это уж потом! Не могла же я предположить, что такой ужас... какая-то крыса, а потом этот... Нет, я очень ему благодарна! Я выскочила, как сумасшедшая. Боже мой! - шепотом воскликнула она и жалобно взглянула на подполковника.
- Что такое? О чем вы? - встрепенулся тот.
- Как я скажу Эмилю, когда он вырастет! – сказала Геша в отчаянии. – Что я ему скажу об отце!
- Об этом еще рано думать, - хмуро ответил подполковник. - Сначала надо во всем разобраться.
А примерно через месяц, в жаркий летний день, поблескивая новыми звездами, он пожал ей руку и таинственно сказал:
- Спасибо, Георгина Сергеевна.
- За что? – не поняла она, качнув ресницами. - Чудесный день!
- Скажу по секрету, наши ребята там, где вы когда-то жили, напоролись на очень большой клубок змей. Или крыс. Это уж как вам больше нравится. Болезнь, надо сказать, неизлечимая, что-то вроде бешенства... у этих животных.
Она стояла перед ним на солнце в полотняной кофточке, расшитой ярким орнаментом, в широкой синей юбке до колен, в алых босоножках на высоком тонком каблуке, ярко освещенная, блестящая и смущенно смеющаяся, как если бы хотела понравиться щеголеватому полковнику в серой рубашке...
Улыбка еще играла на ее лице, чувственно-выпяченная губа еще дрожала в радостном возбуждении, но глаза уже потухли, жалость и страдание словно бы свели их судорогой, когда она прошептала самой себе;
- Бедный Эмиль!
Полковник спохватился, нахмурился:
- Простите, Георгина Сергеевна, - сказал он виновато. - Совсем забыл... Не учел!
Но было уже поздно.
- Бедный мой мальчик, - сказала Геша с жалкой улыбкой, - За что ж ему-то такое наказание?
Они стояли на песчаной дорожке, в сквере перед фасадом горисполкома, между алых, как кровь, цветов, двумя кострищами стелющихся перед гранитными ступенями лестницы.
Полковник предупредительно поддержал ее под локоть, видя, как заблестел побледневший лоб и словно бы почернели глаза ее и губы. Голубая жилка явственно обозначилась на переносице.
- Спасибо, - тихо и задумчиво сказала Геша. - Я давно знала, что так... что все это… Давно готовилась... Я знала, конечно... Боже мой! Как я не хотела называть его Эмилем! Правда, это очень смешно для мальчика - Эмма? Его и так-то жалко... А тут... Я-то переживу. Я давно знала. Да. Ну, ладно... Не было и нет. Не было, нет... не будет. Я знала это. - Она опять жалко улыбнулась. - Спасибо. Я не такая уж слабенькая, как вы думаете, И в обморок не падаю. В прошлый раз я надышалась этой химией... Как вы там целый день сидите? Удивляюсь,
- Поменяйте имя, - сказал полковник. - Назовите, например, как я внука... Ваней... Или, например, Мишкой. Чем плохо? «Ведь ты моряк, Мишка!» А?
- Ну, уж это! – обиженно сказала Геша. - Это не ваше дело!
- Я пошутил!
- Это не ваше дело!
- Конечно, конечно...
- Эмиль - красивое имя.
- Конечно.
- Эмиль! Я привыкла. Я ведь люблю-то Эмиля, Эмку... Как же так?!.
- Конечно.
