понимаю, — что ж дурного в том, чтоб купоны стричь? Почему это хуже, чем хозяйничать в имении?
— Я ничего против купонов не имею, — возразил Сергей с легкой улыбкой. — Но Борису Александровичу не восемьдесят лет, чтобы сидеть на ворохе бумаг и резать купоны.
— Это все равно. Мы не имеем права рисковать капиталом.
— Почему так?
Марья Михайловна поправила кольца на белых, мягких пальцах.
— Деньги от мценского имения целиком должны остаться для Коки.
После цыплят подали мороженое, потом кофе. Сергей перешептывался с Таней. Будиновский курил сигару и своим медленным, слегка меланхолическим голосом рассказывал Токареву об учрежденном им в Томилинске обществе трезвости.
— А какую прекрасную публичную лекцию в пользу этого общества прочел у нас недавно Осьмериков, Алексей Кузьмич, — обратилась Марья Михайловна к Токареву. — О рентгеновских лучах… Это учитель гимназии нашей, — такой талантливый человек, удивительно! И как его дети любят! Вот, если бы у нас все такие учителя были, я бы не боялась отдать Коку в гимназию.
— Действительно, удивительно дети его любят, — сказала Варвара Васильевна. — Весною встретилась я с ним на улице, идет в целой толпе гимназистиков. Разговариваю с ним, а мальчуган сзади стоит и тихо, любовно гладит его рукою по рукаву… Так жалко его, беднягу, — в злейшей чахотке человек.
— Только ужасно долго он лекцию эту читал, — улыбнулась Марья Михайловна. — Два часа без перерыву. Хоть и демонстрации были, а все-таки утомительно слушать два часа подряд.
— Да, у нас вообще не привыкли долго слушать, — сказал Токарев. — Вот в Германии, там простой рабочий слушает речь или лекцию три-четыре часа подряд, и ничего, не устает.
— Так это почему? Они сидят себе, пьют пиво и слушают; женщины вяжут чулки… Когда чем-нибудь занимаешься, всегда легче слушать. Да вот, например, мы иногда с Борисом читаем по вечерам «Русское богатство». Я читаю, а он слушает и рисует лошадиные головки. Это очень помогает слушать.
Сергей расхохотался.
— Ч-черт знает, что такое… Лошадиные головки… А ведь остроумно вы это придумали!
Он смеялся самым искренним, веселым смехом. Будиновский сконфузился и нахмурился.
— Ну, Маша, что ты такое рассказываешь? Просто, я вожу машинально карандашом по листу, а по твоему рассказу выходит так, что без лошадиных головок я и слушать не могу.
Марья Михайловна стала оправдываться.
— Нет, я только говорю, что это все-таки помогает сосредоточиваться. Ведь, правда, как-то легче слушать.
Сергей несколько раз замолкал и опять прорывался смехом. Таня скучала. Варвара Васильевна перевела разговор на другое.
Опять раздался звонок. Вошел господин невысокого роста и худой, с большою, остриженною под гребешок головою и оттопыренными ушами; лицо у него было коричневого, нездорового цвета, летний пиджак болтался на костлявых плечах, как на вешалке.
— А-а, Алексей Кузьмич! — приветливо протянула Марья Михайловна. — Вот легок на помине. А мы только что говорили о вашей лекции. Все от нее положительно в восторге.
— Угу! — пробурчал Осьмериков и подошел поздороваться, — подошел, втянув наклоненную голову в поднятые плечи, как будто ждал, что Марья Михайловна сейчас ударит его по голове палкою.
— Ну, здравствуйте, — сказал он сиплым голосом, сел и нервно провел рукой по стриженой голове. — А я слышал от Викентия Францевича, что вы приехали, вот забежал к вам… Да, вот что! Кстати! — Осьмериков тусклыми глазами уставился на Сергея. — Скажите, вы не знаете, Коломенцев Александр кончает в этом году?
— Уж кончил, кажется, — небрежно ответил Сергей. — Даже при университете оставлен.
— А-а! — хрипло произнес Осьмериков. — Дай бог дай бог!
— Ну, не знаю, чего тут «дай бог». Ведь это полнейшая бездарность.
Осьмериков своим сиплым, срывающимся голосом возразил:
— Зато работник! Это гораздо важнее! Для жизни нужны работники, а не одаренные люди… Ох, уж эти мне одаренные люди! Вы мне, пожалуйста, не говорите про них, я им ничего не доверю, никакого дела, — вашим «одаренным людям».
— Одн-нако! — удивился Сергей. — Уж что-что другое, а бездарность — профессор — это нечто прямо невозможное.
— Да ведь светочей-то среди них — всего два-три процента, не больше! — воскликнул Осьмериков. — А остальные… Вот я недавно был в Москве на физико-математическом съезде. Ужас, ужас!.. У-ужас! — Он поднялся с места и быстро огляделся по сторонам. — Где люди? Нету их. Профессор математики, ученый человек, европейская величина, а заставь его поговорить с ребенком — он не может! Слишком сам он большая величина. Ребенок для него — логарифм! Вот этакая коробочка, в которую нужно запихивать знания, пихай! Извольте видеть? Во-от-с!.. А я вам скажу: умный человек не тот, кто умеет логически мыслить, а тот, кто понимает чужую логику и умеет в нее войти. Вот иной раз у меня же в классе. Толкуешь, толкуешь мальчишке, — никак не возьмет в толк. Кто виноват? Я! Я не поймал его логики!.. Вызовешь другого мальца: ты понял? — Понял! — Ну, ступай с ним за доску, объясни ему там… И объяснит. А я вот, старый дурак, не сумел!
Он снова быстро сел на стул и придвинулся с ним к столу. Сергей неохотно возразил:
— Так вот, ведь вы, именно, и доказываете, что педагогом может быть только одаренный человек.
— Нет-с, нет-с, я этого не доказываю! Нужно быть только добросовестным работником, не смотреть на жизнь свысока, не презирать ее! Не презирать чужой души, не презирать чужой логики!
Осьмериков говорил быстро, нервно и глядел на Сергея тусклыми, как будто бесцветными и в то же время проницательными глазами.
— Бездарный работник именно на это-то и не способен, — сказал Сергей.
— Почему нет? Почему нет?
— Потому что он слишком преклоняется перед…
— Почему нет?
— …перед собственной логикой. Она для него все.
— Нам нужны «большие дела», на малые мы плюем. Почему нет?
Осьмериков снова порывисто встал и начал оглядываться, как будто собирался немедленно уйти, потом опять сел.
— «Одаренные люди»!.. О господи! Избави нашу жизнь от одаренных людей! Они-то все и баламутят, они-то и мешают нормальному течению жизни… Вот, я вам прямо скажу: вы — одаренный человек. Я все время видел это, когда вы были моим учеником. И тогда же я сказал себе: для жизни от вас проку не будет… Вас вот в прошлом ходу исключили из Московского университета, через год исключат из Юрьевского. И кончите вы жизнь мелким чинушей в акцизе или сопьетесь с кругу. Почему? Потому что нам нужно «большое дело», обыденный, будничный труд для нас скучен и пошл, к «пай-мальчикам» мы питаем органическое отвращение!
— Верно! Прямо органическое отвращение питаю!
Осьмериков обрадовался.
— Ну, во-от! Не правда, что?.. Серые, обыденные люди для вас не существуют, они для вас — вот тут, под диваном… Милый мой, дорогой! Жизнь жива серыми, тусклыми людьми, ее большое дело творится из малого, скучного и ничтожного!
Таня встала.
— Мне пора идти! — сказала она. — Нужно еще поспеть в статистический комитет.
— Господа! Пойдемте, нам ведь тоже уж давно пора! — обратился Сергей к остальным.
Они вышли. Вечерело. Вдали еще шумел город, но уже чувствовалась наступающая тишина. По бокам широкой и пустынной Старо-Дворянской улицы тянулись домики, тонувшие в садах. От широкой улицы они казались странно маленькими и низенькими.
