вот печаль: дневники поэта десятилетиями издавались и переиздавались с чудовищными купюрами, а письма - в формате избранного. Населению СССР методично втюхивалась та часть Блока, которая укладывалась в идею памятника буревестнику (ах, нет: буревестником был другой! - ну, этот тогда пусть будет альбатросом, что ли) революции. И нынешняя Россия смиренно унаследовала того Блока. При этом советское блоковедение исправнейшим образом обеспечило иллюзию всеприсутствия на этом пути и Любови Дмитриевны. Но в четком соответствии с соцреалистическим заказом авторов интересовало что? - правильно: отношение Менделеевой-Блок к принятию мужем «весны человечества». И наши ангажированные авторы без труда находили тому нужные доказательства, и, вторя друг дружке, вписывали в свои книги ее пламенные на сей счет откровения: «Жить рядом с Блоком и не понять пафоса революции, не умалиться перед ней со своими индивидуалистическими претензиями -для этого надо было бы быть вовсе закоренелой в косности и вовсе ограничить свои умственные горизонты... Я отдала революции все, что имела, так как должна была добывать средства на то, чтобы Блок мог не голодать, исполняя свою волю и свой долг - служа Октябрьской революции не только работой, но и своим присутствием, своим «приятием». Словно позабыв, что писались эти восторженные строки аккурат в людоедском 37-м... Что они были всего лишь мандатом Любови Дмитриевне на неуход в безвестность. Что благодаря именно им Прекрасная Дама, явившаяся в революцию рука об руку с мужем, получила право на самостоятельное, персональное вхождение в историю русской культуры.
И многочисленные исследователи жизни Блоков благополучно тиражировали этот, устраивавший официальную пропаганду статус героини. И все семьдесят лет мастерски увертывались от прямых ответов на, казалось бы, примитивный, но принципиальный вопрос: почему? ну почему столь дорогие друг другу мужчина и женщина, не сумели быть счастливы вместе?
В России жена великого поэта - должность совершенно особая. Жена великого поэта в России всегда сказуемое при подлежащем. Ее жизнь, личность, вся ее самобытность традиционно рассматриваются лишь в контексте их полезности (либо вредности) в качестве штриха на уникальном полотне великой жизни ее великого мужа.
Набор критериев стандартный: понимала - не понимала, ценила - не ценила, поддерживала - нет и т. д. Жены заметных русских поэтов - вообще писателей, композиторов, актеров, живописцев и далее по списку -одновременно козы отпущения и бойцы невидимого фронта. Академические энциклопедические словари испещрены фамилиями олимпийских чемпионок, киноактрис и прославленных ткачих. Места для Софьи Андреевны Толстой, Натальи Николаевны Гончаровой и Любови Дмитриевны Менделеевой в них не осталось.
Конечно, это не совсем честно, но правилам игры не одна сотня лет. И бороться с такой инерцией сродни маленькому подвигу. Рассчитывать на победу в этой борьбе можно никак не раньше, чем канет в небытие один из главных постулатов русского бытия - курица не птица.
К тому же, и сама история не удосужилась подбросить нам сколько-нибудь убедительного прецедента. Судьбы в той или иной мере верных спутниц жизней Пушкина и его последователей не особенно и претендовали на этакую самость. Половины наших гениев, как правило, смиренно и с переменным успехом тянули лямку полубесплатного приложения и занимали - в лучшем случае - одну из многочисленных ниш где-то между позициями музы и хранительницы очага. Пушкины ведь никогда не числились мужьями Гончаровых. Всегда было ровно наоборот.
Любовь же Дмитриевна Менделеева попыталась стать первой, чье имя может следовать за именем славного мужа не в скобках, но через тире. И в известной мере это ей удалось. Во всяком случае, холодный рассудок не позволяет нам так же громко назвать ни одного другого имени не только до нее, но даже и после.
Ахматова? Да что вы! Случай с Анной Андреевной - вообще курьез. Ахматова сама умудрилась быть причисленной к причту великих поэтов России. И уже фамилии ее шедших за Гумилевым мужей звучали как «Гончарова».
Нет: Любовь Дмитриевна тут совершенно уникальна. Но уникальность эта пришла к Менделеевой- Блок не задним числом. Она явилась результатом целого ряда волевых решений нашей героини. И первым, достойным самого неподдельного уважения, мы назовем несокрытие ею от нас документальных свидетельств их с Блоком двадцатилетних отношений. Бережно сохранив переписку с мужем, Любовь Дмитриевна еще и отважно (и, по-видимому, без каких-либо существенных изъятий) передала ее поколениям потомков.
И это действительно редчайший пример немалодушия. Традицию цензуры семейных тайн у нас, в России, заложила все та же Наталья Николаевна: ни одно ее письмо к Пушкину до сих пор не известно. Если, конечно, не считать коротенькой приписки в послании к поэту ее матери. Хорошо известно, что спустя всего пять дней после кончины супруга, когда уже царь поручил Жуковскому рассмотрение бумаг покойного, г-жа Пушкина обратилась в Василию Андреевичу с письмом, в котором содержалась всего одна просьба: «Я буду просить Вас возвратить мне письма, написанные мною к моему мужу».
Аккуратнейший В.А.Жуковский переадресовал прошение шефу жандармов А.Х.Бенкендорфу, и тот ответил: «Письма вдовы покойного будут немедленно возвращены ей, без
подробного оных прочтения, но только с наблюдением о точности ее почерка». Что и было выполнено в полнейшем соответствии с указанием. И письма немедленно сгинули. Точно так же решительно уничтожила позже свои - к Бальзаку - и Эвелина Ганская (а было их около пятисот). Уцелели всего два - бог весть как затерявшиеся меж страниц книг, принадлежавших великому романисту. Полина Виардо, пережившая Тургенева более чем на четверть века и, соответственно, безраздельно владевшая его архивом, распорядилась творческим наследием Ивана Сергеевича и вовсе бесцеремонно. Она уничтожила не только свои письма к нему, но даже часть его дневников и рукописей, а также прочей, не имевшей к ней прямого отношения переписки Тургенева, где всего лишь могли содержаться нелестные отзывы по ее адресу. Из более чем трехсот своих писем скромница расчетливо оставила истории всего десять...
Этот список казненных раритетов можно продолжать без конца. И чем дальше он будет продолжен, тем очевидней для нас станет неординарность жеста Любови Дмитриевны, не пожелавшей прятаться за умолчанием всей правды. Впрочем, решение ее насчет обнародования переписки с мужем можно толковать и по-другому. Поэт с Прекрасной Дамой жили довольно открыто. Перипетии их брака постоянно сопровождались непрекращающейся чередой толков и пересудов. Отчего имеет смысл предположить, что передача ею переписки исследователям была не столько актом самоотверженности, сколько своекорыстным способом элементарной самозащиты перед будущим. Открыв их с Блоком письма для всех, она разом и навсегда лишила недоброжелателей единственного доступного противу неё оружия - возможности заполнять зияющие пустоты и пробелы самодельной клеветой. Но, согласитесь, даже такой расклад не обесценивает поступка вдовы поэта.
И исследование свое мы будем осуществлять на основе, прежде всего, именно этих сохранившихся 305 его писем к ней и 345 - её к нему.
Другое дело, переписка Блоков не была равномерной на протяжении всей их совместной жизни. Людям, обитающим время от времени в соседних комнатах нет нужды то и дело бегать на почту. И тут для реконструкции событий нам придется пользоваться фрагментами воспоминаний родных, знакомых, друзей и недругов - всех, кому довелось стать непосредственными участниками либо очевидцами отдельных эпизодов, благо, свидетелей более чем предостаточно, и люд это был по преимуществу зело писучий. И здесь нам снова никак не обойтись без низкого поклона Любови Дмитриевне. И здесь мы снова снимаем шляпы перед ее отвагой и прозорливостью. Вдова поэта ушла из жизни, не только сохранив и предав огласке их переписку. Она захотела и успела поделиться с нами собственной версией разгадки ее запутанных отношений с любимым. И сделала это так, как могла и сочла нужным. Появление незавершенной автобиографической повести «И были, и небылицы о Блоке и о себе» немедленно вызвало настоящий шок, как у близких, так и у сторонних наблюдателей. «Ну что Люба на себя наговорила!» -досадовал самый, пожалуй, преданных друг Блоков на протяжении всей их совместной жизни - Евгений Иванов. «Наговорила
