существа, пропитываются добротой и облачаются в белый саван отпущения грехов.
Вдыхая аромат елея, ощущая зажатую губами розу, я пытаюсь привстать и бросить усталый взгляд к подножию постели. На мгновение замираю от неожиданности, а потом от ужаса… Нотки моей песни тут же превращаются в стальные гвозди, прокалывающие барабанные перепонки… Роза обрастает шипами, раздирающими в кровь мой рот.
Напротив меня, вцепившись в дерево кровати, две руки, затерянные за гранитной стеной, ждут… пальцы-крючья, готовящиеся взять на абордаж мое спокойствие.
Спущенные с цепей тоски, фальшивые ноты отчаяния пытаются погасить мою песню, но я удваиваю усилия, чтобы моя разверстая глотка не отведала острых шипов розового куста.
Я делаю вид, что не замечаю чудовищного присутствия, в надежде собрать остатки сил, протянуть свои руки к тем рукам, схватить их и вступить в борьбу с ними.
Но десяток глаз этих рук, десять сверкающих когтей, следят за моими мыслями, показывая тщету подобной затеи.
Однако я ощущаю, как шевелятся мои ноги. Мне помогают приподняться… Желая узнать, кто помогает мне, я с ужасом вижу, как по мне скользит громадная змея, враждебная, истекающая слизью…
Едва ужас на мгновение вдыхает в меня энергию и поднимает мое тело, как руки, волосатые обрубки, покидают свою опору. Эти отвратительные гигантские насекомые, рожденные адскими тропиками, бросаются на мое тело и топчут его с такой яростью, что мне кажется, будто по коже проносятся тысячи подкованных железом копыт при беспорядочной атаке кавалерии.
Я падаю побежденный, даже не коснувшись врага, но успеваю увидеть, как с гипсового неба спускается толстый шприц, похожий на отвратительного паука, висящего на своей паутинке. Быстрые и умелые, руки-вампиры хватают шприц и всаживают мне прямо в сердце острую, как жало, иглу.
Я падаю навзничь и проваливаюсь в бездну, я падаю… падаю… и уменьшаюсь в падении до размеров молекулы, затерявшейся в бездонной черноте.
Пронизывая мои веки, дневной свет возвращает человеческое достоинство презренной черной точке, в которую я превратился в жадном ничто.
Солнце заставило ночь отпустить добычу.
Сегодня утром я не узнаю обстановки, в которой мне еще суждено оставаться. Серая фигура, нависающая надо мной и уткнувшая лицо в ладони, походит на статую в райских кущах, куда меня, быть может, уже перенесли… Она склоняется надо мной… движется!.. Вот-вот раздавит меня!.. О нет! Не оставляйте меня здесь… Она падает… все больше клонится, падает… падает мне на грудь, слишком слабую, чтобы выдержать удар… Она разом убьет меня, тогда как ночные враги убивают уже долгие недели… Нет, я не должен умереть в мгновение своего Воскрешения.
В отчаянии, не желая уходить навеки, но держа в своих руках руки Жанны, я умоляю:
— Жанна… Жанна…
И статуя кивает. У нее голос Жанны.
— Если у тебя голос Жанны, — с нежностью произношу я, — тогда вытащи из меня иглу, проткнувшую сердце и причиняющую невыносимую муку.
И тут я узнаю нечто чудесное, о чем никогда не знал. Я узнаю, что камень иногда умеет плакать, как любящая женщина.
VI
Сегодня, кроме порции чужой крови, сочувствующий Гарраль предложил моим истощенным мышцам бесцветную жидкость, которая, похоже, должна подарить мне здоровье подростка. По его словам, завтра я встану на ноги, и мы отправимся в лес верхом на лошадях.
После укола я расслабленно засыпаю и до трех часов пополудни почти счастлив, играя в угасание.
Этого достаточно, чтобы я ощутил прилив жизненных сил, щеки мои розовеют, и я с кокетством рассматриваю себя в зеркальце. Но стоит Жанне отвернуться, как я, смочив слюной палец, тру кожу, чтобы вскрыть обман.
Цвет жизни держится и даже становится ярче. Быть может, Гарраль, отбросив самолюбие, наконец решил обратиться к магу?
Ощущая силу, чувствуя себя хозяином на поле битвы, я рассказываю Жанне продолжение моей встречи с бродячим художником…
…Я забыл и думать о нем, когда месяц спустя моя секретарша объявила, что меня хочет видеть какой-то грязный субъект, заросший бородой до глаз и плохо изъясняющийся на французском. Он назвался Эль Чупадором и сказал, что я жду его.
Не зная никого, кто бы носил такое имя, я приотворил дверь посмотреть, кто это, и, после недолгого колебания признав в посетителе рисовальщика с улицы Ксавье-Прива, забыл о сдержанности. С нетерпением, поразившим секретаршу, но вполне оправдывающим мою тягу к этому человеку, я поспешил провести гостя в кабинет, забыв об остальных визитерах.
Эль Чупадор уселся с крайней и неловкой сдержанностью, которая служит вместо вежливости простым людям, но в нем ощущалась скрытая гордость. Я напомнил художнику о нашей встрече и снова выразил восхищение его виртуозностью. Однако устоял перед желанием спросить, почему он рисовал по ночам на плохо освещенной улице — ведь это так неудобно. Понемногу из-за его молчания я почувствовал нужду говорить, словно задолжал ему кучу слов.
Чупадор согласно кивал головой, но его высокомерный взгляд был устремлен сквозь меня, в какую-то точку вне меня…
— В вас скрыты великие возможности, — говорил я. — Вам достаточно начать рисовать помедленнее… тщательно исследовать свое вдохновение, углубиться в него… Ваша техника еще не очень четка, мазки слишком тяжелы… в них не хватает цвета, ярости, жара… Их прямо хочется увидеть почти живыми… Уверен, вам это под силу… Используйте более тонкие перья, способные ухватить душу ваших персонажей; шелковистая тушь наполнит ваши рисунки соками, которые словно проступают сквозь поры образов… Многие до вас прислушивались к моим советам. И смотрите, кем они стали: Лашан, Милиоль, Риччиови и многие другие. Они следовали моим советам. И это было необходимо, иначе они так бы и остались лашанами, милиолями, риччиови без единой заглавной буквы в именах…
Посетитель по-прежнему смотрел сквозь меня. И, чтобы скрыть растущее смущение, я изошелся в речах и вскоре попросил его выполнить для меня заказ, мысль о котором только что пришла мне в голову. Я хотел узнать, как он видел нашу встречу, как видел самого себя; мои мысли о потустороннем мире… Короче говоря, меня интересовало все, входящее в рамки демонического жанра, с которым он так легко управлялся.
Чтобы убедить его принять заказ, я достал чековую книжку и спросил, какую сумму он хочет получить в качестве аванса.
«Нет», — живо замахал Чупадор головой и руками, окидывая взглядом предметы на моем письменном столе, словно оценивая их стоимость. Наконец, когда я убирал носовой платок, которым промокнул крохотный порез в уголке губ, он дал мне понять, опустив веки, что этот квадратик батиста подойдет ему в качестве оплаты.
— Обмен, — проворчал он с сильным испанским акцентом.
Это было единственное слово, которое я услышал за все время его визита.
Полагая, что художник беден — даже лишен знания элементарных французских слов, — и тонкий платок может удовлетворить его нужду в роскоши, я со смехом протянул ему квадратик батиста, проводил гостя до двери и поклялся, что в следующий раз награжу более щедро, даже если это придется сделать силой.
