вранье! Мой сын лгун! Воришка! В семь лет пишет любовные письма! Потешается над родным отцом вместе со всем двором! Но почему именно у меня? Разве я был таким? Мои родители ходили в школу как на именины! Я ничего от них не скрывал! И чтоб я залез в портфель к отцу?!
— И-й-а-а-а н-н-не ла-а-азил, — выдавил Сын между рыданиями.
— И я не перебивал старших! — Папа перевел дух и потребовал: — Не реви! Я в детстве никогда не ревел.
— Бр-е-е-е-шешь! — размазывая слезы, зло заявил Сын.
— И не ругался, — спокойно продолжил Папа. — И не дерзил старшим, особенно отцу. Учился только на «отлично», не обижал младших. Как бы я хотел снова стать семилетним мальчиком, чтобы показать тебе, как надо себя вести! Я бы тебе показал, как надо помогать маме, ходить в магазин, учить уроки, уважать родителей, есть все, что дают. И главное, никогда не говорить неправду. Ни-ког-да! Понял? Я до сих пор не могу говорить неправду, даже если бы захотел. Мне кажется, что если я хоть раз совру, произойдет что-то ужасное.
За «ужасным» дело не стало…
— Ой, папочка! — испуганно завизжал Сын. — Папочка, перестань, не надо! Я больше не буду!
Было очень страшно: родной папа прямо на глазах становился все менее родным. Папины залысины стали зарастать густыми кудрявыми волосами, усы превратились в пушок и исчезли.
— В чем дело? — сказал Папа ломающимся баском и, заметив в зеркале свою вдруг ставшую нескладной и угловатой фигуру, застыл.
Тем временем с Папы быстренько свалились брюки. Подхватить их не удалось — руки запутались в рукавах пиджака. Грозный ремень растерянно извивался на полу, а потом исчез под цветастыми сатиновыми трусами.
— Ой, — сказал Папа, стыдливо прикрываясь.
Пытаясь удержать соскальзывающий с плеч пиджак, Папа резко взмахнул руками, и часы, вслед за обручальным кольцом, сверкая на солнце, вылетели в форточку. Папа шагнул вперед, оставив за собой носки, и тут же упал, запутавшись в рубашке, ставшей смирительной. Он встал, хотел что-то сказать, но рот его искривился, набранный в легкие воздух никак не выдыхался, а бился внутри него и, наконец, маленький Папа заревел, размазывая кулачками слезы.
Папа в огромной рубашке, с болтающимся вокруг шеи, почти достающим до пола галстуком, да еще плачущий тоненьким девчоночьим голоском был так смешон, что Сын сначала неуверенно улыбнулся, а потом обидно захохотал, показывая пальцем. От смеха у Сына тоже выступили слезы, и теперь они оба стояли друг против друга и терли кулачками глаза. Первым заговорил Папа:
— Дурак! — сказал он.
Тут Сын всерьез задумался. Полагалось ответить «Сам дурак!» Но называть Папу дураком никак нельзя. Но был ли это Папа? На всякий случай Сын независимо сунул руки в карманы и, сплюнув, сказал:
— Если я дурак, то ты… ты… голый командировочник! Как ты теперь в свою Занзибаровку поедешь? Как?
— Не знаю… — потерянно сказал Папа.
— И поедешь ли вообще… — задумчиво продолжил Сын.
От ответа зависело все. Надо было решать, как вести себя с этим мальчишкой. Папа не мог не поехать в командировку — это Сын знал твердо. Если мальчишка в командировку не поедет, то с ним можно не церемониться.
Маленький Папа вспомнил, наконец, о мужском достоинстве и взял себя в руки. Разрубить узел свалившихся на него проблем было нереально, поэтому приходилось думать, как его распутать. Неприятнее всего была мысль о том, как сложатся отношения с женой. А через неделю надо было отчитываться по командировке. Происшедшее выглядело совершенно необъяснимым, но все равно, надо было что-то предпринимать. Прежде всего требовалось восстановить отцовский авторитет.
— Вне всякого сомнения в командировку я поеду, — веско, с расстановкой сказал Папа. — Я не могу пренебрегать своими должностными обязанностями. Но не сейчас… Несколько позже. Возможно, я даже возьму с собой вас с мамой.
Сын стоял, независимо раскачиваясь, но молчал.
— А теперь, — продолжил Папа, — отвернись, я займусь своим туалетом.
Заниматься туалетом не пришлось. Сняв рубашку, Папа увидел на себе чистые белые гольфики с помпончиками и выглаженный матросский костюмчик. Тут же Папа с болью обнаружил, что вместо привезенной Брыкиным из Рима оправы из карманчика торчат маленькие очки-велосипед с гнутыми дужками.
— Можешь повернуться, — дрогнувшим голосом сказал Папа.
— А почему ты лысый? — ехидно спросил Сын и после неловкой паузы добавил: — Папа.
— Видишь ли… — медленно начал Папа. — Когда я был таким маленьким, как ты, это считалось полезным и гигиеничным, и поэтому мои родители…
— Вшей, что ли, боялись?
— Да кто их знает… Помню, сказали: «Так надо» — и обрили.
Оба рассмеялись.
— Что делать-то будем? — спросил Сын. — Скоро мама придет.
Раздался звонок в дверь.
— Ой, — сказал Папа и полез под кровать.
Но это была не мама, а почтальон.
— Родители дома?
— Папа! — крикнул Сын. Потом сокрушенно добавил: — Да какой это папа…
— Что, уже под градусом? — сочувственно спросил почтальон, и, не дожидаясь ответа, вздохнул и отдал Сыну телеграмму: «Приезд Марика отменяется связи свинкой крепко обнимаю целую ждем гости — Анюта».
Анюта — была мамина родная сестра из Комсомольска-на-Амуре. Сын никогда не видел ни тети, ни своего двоюродного брата. Не видели его и родители.
— Папа! — радостно закричал Сын. — Вылазь! Ты теперь Марик!
Пока Папа вникал в телеграмму, замок щелкнул, и вошла Мама.
— Что-то ты сегодня слишком рано, — подозрительно протянул Папа и осекся.
— Марик? — растерянно спросила Мама. — Ты уже приехал! А мы тебя ждали только завтра…
Мама наклонилась поцеловать Марика в щеку, но тот механически повернул голову и привычно поцеловал Маму в губы. Сын хихикнул. Мама покраснела, Папа вздохнул.
— Дети! — неестественно бодро сказала Мама. — Сейчас мы будем обедать… А папы что, уже нет? — крикнула она из кухни.
— Да, — сказал Сын многозначительно, — уже нет.
— Ты хоть застал дядю, Марик?
— Врасплох, — съязвил было Папа, но спохватился. — В высшей степени приятный человек.
— Ты так считаешь? — удивленно спросила Мама.
— А ты нет?
Мама смутилась и молча разлила кашу по тарелкам.
— Как Анюта? — неуверенно спросила она.
До сих пор Папа не интересовался мамиными родственниками. Он, конечно, знал, что на Дальнем Востоке у Мамы есть сестра и даже видел ее однажды, но это было давно.
— Потолстела, я полагаю, — раздраженно ответил он.
— Так о маме нельзя говорить, — строго сказал Сын.
— Дети, — сказала Мама, — почему вы не кушаете? Марик, а как Соня?
Кто такая Соня, Папа не знал. Поэтому он откусил большой кусок хлеба, долго жевал, но так ничего и не придумав, угрюмо выдавил:
— Потолстела.
— А ты почему такой худой? — улыбнулась Мама.
