будут меня пожигать, я, наверно, увижу маменьку. Маменька померла, а я один раз смотрела в костёр и там увидела, как она ходит. И тогда я вас всех попрошу, чтобы не вязали мне глаза, когда будете жечь, не закрывайте глазки, потому что я хочу повидать маменьку».
И много я вычитал в книгах Питера Керка, всего не расскажешь. Питер Керк гордился своим собранием. Правда, близкий мне человек говорил, что по ночам Питер Керк раскрывает свои книги, и плачет над ними, и рвёт себе волосы.
… — Я не пойду в свидетели, — пробормотал Кавалек.
— Грех! — сурово сказал Трампедах.
— Не дам жечь Анну!
— Дьявол проник и в тебя! — Трампедах тычет пальцем в шляхтича. — Haeresis est maxima opera maleficarum non credere![11]
— Свят, свят, — бормочет Кавалек и крестится.
Трампедах принёс книгу, раскрыл её и начал читать медленно:
— «А такое есть искушение. Человеку многое надобно, и есть, и пить, и совершать промыслы, и слушать те звуки, в которых есть божие разумение. Сюда относятся звуки поющих птиц, шумы ветров, журчание водяных потоков и даже громы, идущие с неба, есть звук богоугодный, ибо громами оглушается дьявол. А есть не божии звуки, напротив же сатанинские, кои производятся во время полёта дьявола через сферы или прикасания его пальцев к тростнику речному, к таким звукам относится также скобление ножом по стеклу. А самый страшный соблазн, когда Сатана исторгает звук посредством трения суставов и трогания собственных рёбер кончиками пальцев. Звук тот может быть сладким, от него проистечёт образование чар, и если не гнать тот звук из себя, осеняясь крестом троекратно, то может он поместиться в левой части груди, вытолкнув душу и отдав её на поругание дьяволу. Многие беды проистекут отсюда, и многое пострадает окрест, будучи подвержено дьявольскому искушению…»
Трампедах закрыл книгу.
— Но что же делать? — растерянно спросил Кавалек.
— Господь призывает тебя в свидетели!
— Это немыслимо, — сказал Фробелиус.
— Однако кто откажется, что видел видимое? — Трампедах обвёл всех глазами. — Кто на божьем кресте поклянётся, что Анна чиста?
Я сидел в густой траве на берегу Эмбаха, день клонился к закату, солнце садилось за башни Домберга. Местные жители называют реку Эмавези — Мать Вода, и они мутны, эти воды, они быстро текут мимо, шевеля береговую траву, образуя маленькие водовороты. Вот проплыл топляк с деловитой птичкой, которая, словно капитан, сидела на сучке.
Как мне теперь поступить? Как вызволить Анну, не подвергая опасности лагерь в лесу? Я долго размышлял, а потом откинулся в траву и загляделся в небо, где умирали последние розовые облака.
И тут я услышал шуршание. Кто-то устроился невдалеке от меня за кустами. Люди эти, должно быть, не видели меня за высокой травой.
Я было собрался встать, но услышал разговор, весьма для меня интересный.
— Ты, видно, перестал доверять мне, Генрих?
— Зачем ты вытащил меня к реке? Мало ли места в городе?
— Там много ушей.
— А здесь опасно. Я слышал, исчез твой кучер?
— Я не о кучере здесь говорю. Зачем понадобился тебе Путешественник?
— Хотел выведать, что у него на уме. Он мне неприятен.
Говорили Ла Тробе и Трампедах.
— Ты сам не веришь, что он из Стокгольма, — продолжал Ла Тробе. — Откуда же он?
— Он не простой человек, и у него есть дело. Спешить не следовало.
— А я догадался, зачем он пришёл.
— О чём же ты догадался, Генрих?
— Ты сам это знаешь. Он ищет эстонское золото.
— Золото? Какое золото, Генрих?
— Не шути надо мной, Гуго. В лесу есть мальчишка, который обращает камни в золотые слитки. Это знают все, даже поляки. Они силой взяли у меня Путешественника и хотят сговориться с ним.
— Разве он знает про золото?
— Мои ребята иногда шалят на дорогах, недавно они встретили на лесной дороге Путешественника, он убил двоих, третий же спасся.
— Так что?
— С ним был эстонец. Не твой ли кучер Гуго? И они ехали от «эстонских братьев».
— Ты думаешь?
— Я уверен. Гомар был ещё жив, когда мы нашли его на дороге, он слышал, как приходили «эстонские братья».
— Где же третий?
— Они забрали его с собой.
— Почему оставили Гомара?
— Сочли его мёртвым.
— Так что же он слышал?
— Говорю тебе, это были «эстонские братья».
— А кто третий?
— Этого я не скажу тебе, Гуго. Ты многое таишь от меня.
— Ты ошибаешься, Генрих. Не я ли первым посвятил тебя в дело, не я ли делился с тобой шведским подарком?
— Пустое дело, Гуго. Весь заговор ты да я, а шведы всё равно придут и спросят, как им помогали.
— Я найду что ответить, Генрих.
— Если б ты рассказал мне про золото, я бы помог его взять и уйти в Германию. Здесь нельзя жить, Гуго.
— Я родился в Дерпте.
— Ты знаешь, где прячут эстонское золото? Ты знаешь, где скрывается мальчик?
— Знаю, — ответил Трампедах.
— Так как же, Гуго?.. — Голос полковника дрогнул. — Всю жизнь я воюю, а денег не платят. Дом мой пришёл в запустение, Матильда махнула на всё рукой. Если мы поделим золото, Гуго…
— Там нет никакого золота, Генрих.
— Но все говорят!
— Ты убедишься в этом сам.
— Когда? Говори мне, Гуго!
— В купальную ночь. Собери крепкий отряд, и я покажу тебе место… Впрочем, нет, я могу передумать. Ты же знаешь, что я уличил служанку в сношениях с дьяволом. Её испытают в купальную ночь…
— Так что же?
— Я могу передумать, Генрих. Но всё же держи наготове отряд.
— В купальную ночь? Саксонцы будут пить беспробудно.
— Не только саксонцы. «Эстонские братья» тоже не трезвенники. В такую ночь их можно одолеть без труда.
— Ты думаешь, их много?
— Немало, Генрих. И они свирепы.
— А как поступить с Путешественником?
— Покуда оставь в покое, а после купальной ночи решим.
— Я пошлю человека, и пусть он его убьёт.
— После купальной ночи, Генрих.
— Что ты твердишь о купальной ночи? Ты взял обет прожить до неё благочинно?
