друзей, оставшихся далеко отсюда, в его родной стране, где выступать против гитлеровцев — значит, рисковать жизнью. Он пел «Интернационал» вместе с ленинградскими пионерами, а лицо его было озабоченным, неспокойным.
Когда встреча окончилась, Райнер зашел в кабинет директора отдохнуть, пока вызовут машину.
— Идем! — сказала Маша Коле Сорокину.
В директорский кабинет не пускали. Учителя опасались, что ребята в пылу восторга вздумают ворваться к Райнеру за автографами. Он говорил очень долго, а раны его еще не зажили, и врачи не разрешали ему много выступать и волноваться.
Маша и Коля, оба очень серьезные, в своих новеньких комсомольских костюмах с ремнями и портупеями были почти одинаковы, только узенький ремешок на Машиной груди был чуть приподнят. Они внушили доверие. Их пропустили.
— Мы пришли сказать вам спасибо за ваше замечательное выступление, — начала Маша по-немецки, сбиваясь и краснея. — Мы оба из другой школы, он вожатый, — она показала на Колю. — Теперь мы просим вас приехать к нам и тоже… выступить у нас. Мы хотим наладить как следует интернационально- воспитательную работу…
Райнер разглядывал ее веселыми, чуть удивленными глазами.
— Это всё очень здо́рово, что вы рассказывали, — продолжала она. — Мы уважаем таких храбрых товарищей, которые не боятся полицейских и рискуют жизнью за революцию. У нас всё совсем другое. Мы просто учимся, работаем на заводах. Но вы не думайте, если пришлось бы, то и он, — она показала на Колю, — и я — мы тоже не пожалели бы жизни за революцию.
— Ты пошла бы со мной на такое собрание, о каком я рассказывал? — спросил Райнер, улыбаясь.
— Пошла бы, — ответила она спокойно.
Улыбка исчезла с его лица, как тогда, при пении «Интернационала». Он молча, внимательно посмотрел на девушку.
— Вы придете в нашу школу? — повторила свой вопрос Маша.
— Не знаю, — сказал Райнер. — Сейчас я поеду обедать, потом буду на заводе, а вечером товарищи скажут мне, что намечено на завтра. Сколько тебе лет? Кто твои отец и мать?
Маша ответила.
— Ты комсомолка?
— Кандидат комсомола.
— Запиши мне, пожалуйста, твой адрес. Сегодня вечером я сообщу, смогу ли выступить у вас.
Она записала в его широком блокноте.
Директор школы посмотрел на Машу суровыми глазами, и она поняла, что слишком заболталась.
Они попрощались и вышли.
— Согласится он выступить у нас, как ты думаешь? — спросила Маша.
— Вряд ли. Наверное, занят очень.
— А может и выступит!
Она вернулась домой, напевая какую-то песенку. А вечером принесли письмо.
Письмо было не заклеенное, без марки, конверт необычный. От кого это?
На немецком языке… Это писал Райнер. Он сообщал, что, к сожалению, не сможет выступить у них в школе, по таким-то и таким-то причинам. Он сообщал свой московский адрес и просил товарища Лозу писать ему об успехах интернационально-воспитательной работы в школе.
«СССР — это ударная бригада международного пролетариата» — сказал секретарь комсомольского комитета Сергей Малышев, делавший доклад на их комсомольском вечере. Он повторил слова вождя. Советские школьники — тоже часть этой ударной бригады, а она, Лоза, — советская школьница. Что напишет она Райнеру в своем письме? В чем отчитается?
Как и прежде, шли в классе уроки, проходили собрания, сборы. Как и прежде, Маша морщилась на уроках химии и математики, потому что пропущенные разделы мешали усваивать новое. Но с новым, неизвестным прежде усердием она терпеливо перечитывала учебники прошлого года, чтобы не оскандалиться, чтобы не задерживаться в дальнейшем там, где другие бегут бегом, чтобы выправить свои прошлогодние грехи. Сейчас она уже не допускала возможности получить неуд, да и удовлетворительная отметка уже не радовала.
Снова пришло письмо из Гамбурга. Фрида писала о походе комсомольской молодежи к бургомистру по поводу безработицы. На улице, где она живет, недавно упал и умер от голода восемнадцатилетний безработный Эмиль Гюннель. Он родился в рабочей семье в голодные годы и в восемнадцать лет выглядел, как подросток. Долгое время он не мог устроиться на работу, наконец его взял подсобным рабочим мороженщик. Эмиль целые дни голодал, чтобы принести старухе матери хоть несколько марок. Изредка парень съедал украдкой порцию мороженого. Наконец, и эту работу он потерял. Прийдя к бургомистру, с огромным трудом добившись у него приема, Эмиль в ответ на свою просьбу услышал рассуждения о параграфах, которые мешают ему получить пособие. Спустя три дня, он упал на улице, чтоб никогда не встать.
«Бургомистр не принял безработную молодежь, — писала Фрида. — Он вызвал полицейскую охрану, он боялся, что мы разнесем дом. Кто же может питаться воздухом! Ни город, ни государство не способны дать нам работу и хлеб, и молодежь посылает к чёрту таких правителей. Мы голодаем, Маша, это точное слово. Я сейчас пишу тебе, на улице дождь, а за окном двое несчастных — мужчина и женщина — поют какую-то песенку, подняв лица к верхним этажам. Мужчина играет на маленькой гармонике. Потом он обходит с шапкой пустой двор, ожидая, что кто-нибудь кинет монету, но никто не кидает, ты понимаешь! Я с удовольствием бросила бы ему пфенниг, но у нас ничего нет, и скоро я сама пойду с протянутой рукой. Маша, моя русская подружка! Пиши, твои письма дают мне силу бороться, мне и моим товарищам. Пиши и не обижайся, если я не сразу отвечу: это значит, у меня нет денег на почтовую марку, но я их достану, мы сложимся и ответим тебе непременно. Дорогая подруга! Я никогда не забуду тот зал и ту встречу, и как мы с тобой сидели рядом, плечо к плечу… Пиши и передай всем твоим пионерам наш пламенный привет и боевой «рот фронт»! Мы боремся».
Подруга! Это теплое худенькое плечо в белой кофточке, озаренное узеньким крылом пионерского галстука… Стриженая девочка из чужой страны, но совсем не чужая, а очень близкая. Ей есть нечего. У нее нет денег на почтовую марку. В последнем ей можно помочь: послать старых и новых советских марок и пусть она продаст их филателистам или обменяет на обычные почтовые марки. Если было бы можно, Маша послала бы Фриде в письме свежую булку ситного… Маша питалась скромно, по карточкам, но всегда была сыта. Да, советские люди сейчас сознательно отказываются от многого, потому что все силы страны направлены на создание тяжелой промышленности, это знает каждый пионер. Нам надо стать независимыми от иностранного ввоза!
Маша прочитала письмо на сборе. Ответили коллективно. В ответном письме рассказали о своем детском театре, о ТЮЗе. Пускай дети трудовой Германии помогают отцам рассказывать правду о Стране Советов. Ведь там на нас столько клевещут, там пишут о нас такие небылицы, что каждое слово правды — уже дело, уже работа в защиту отечества рабочих всего мира. Райнер рассказывал, что какой-то продажный немецкий инженер, побывав в СССР и поработав на одном из наших заводов, выпустил потом целую брошюру — ядовитое клеветническое сочинение. Он назвал нашу страну страной нищих и свидетельствовал, что сам видел зверства Чека: возле Петропавловской крепости в Ленинграде на кострах стоят котлы и в них заживо варятся священники… Маша и Коля рассмеялись и сказали: «Это не опасно, кто же этому поверит?». А Райнер даже рассердился, и стал доказывать, что немецкие обыватели верят этой глупой, брехне и еще долго надо работать, чтобы прочистить людям мозги…
Вот почему пионерские письма не были пустой детской забавой.
— Выставь письмо Фриды и ответ на него на доске ячейки МОПРа, вся школа прочитает! — посоветовал Коля.
Вся школа! А если передать полученное письмо в пионерскую газету — весь Ленинград узнает, все дети Ленинграда. А это нужно. Потому что не все ребята ценят то, что имеют, не все знают, что творится в далеких капиталистических странах. Пусть знают. И она отнесла письмо в «Ленинские искры».
— Ты знаешь язык? Так переведи, — сказали в редакции. Она перевела. Письмо напечатали.
Спустя две недели, Фрида ответила. Новое письмо оказалось еще интересней, в нем девушка
