— «Да приидет Царствие Твое».
Ком подступил к горлу Дьего, и под опущенными веками закипали слезы.
— «Да приидет Царствие Твое», — повторил он тихо, чтобы не выдать дрожи в голосе.
— «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли», — совсем тихо повторил Дьего.
Он чувствовал, что не справится с охватившим его волнением и при следующих словах расплачется. Но преподобный отец перестал молиться. Припав головой к молитвенно сложенным рукам, он молчал, словно забыл о монахе, стоявшем рядом на коленях.
Вдалеке снова раздался звон бодрствующего в ночи колокола кармелитского монастыря. Торквемада поднял голову.
— Аминь! — произнес он громким, проникновенным голосом. — Брат Дьего!
— Слушаю, милостливый господин.
— Ступай к себе, сын мой. Скоро начнет светать, а завтра, я полагаю, тебя ждет тяжелый день.
— Хоть бы он стал последним! — воскликнул Дьего.
— Каждый человек хозяин и одновременно раб своей судьбы, — сказал Торквемада. — Иди в свою келью и requiescere in pace,[13] пока не получишь новых распоряжений от старшей братии.
Ночь была на исходе, когда фра Дьего проходил монастырским двором; начинало светать, и на небе, поголубевшем на востоке, гасли звезды. В воздухе висел серый предрассветный туман, и в этот последний ночной час холод был особенно пронизывающий.
В тени галереи стоял человек. Дьего приостановился, потом подошел ближе.
— Это ты, Матео?
— Я, — ответил тот. — Ты откуда идешь? Из собора?
— Да.
— Боже милостивый! Ты видел его?
— О ком ты говоришь? Я видел дьявола.
— Дьего!
— Он одолел меня на этот раз. Я молился вместе с ним.
Фра Матео схватил его за руку.
— Дьего, мой маленький Дьего! Я проснулся ночью и пошел к тебе в келью, — она была пуста. В переходе мне заступил дорогу молодой рыцарь из его стражи и спрашивает: «Вы куда, преподобный брат?» — «В собор», — отвечаю. Он дотронулся до моего плеча и сказал: «Сейчас ночь, преподобный брат, не мешайте досточтимому отцу предаваться в одиночестве размышлениям». И я ждал тебя здесь, Дьего. Очень долго ждал.
Дьего поднял голову.
— Зачем?
— Я боялся за тебя. Почему ты хочешь погубить себя? Ты молился с ним? Что это значит?
— Ничего не значит, — сказал Дьего, глядя в темноту, сгустившуюся под низкими сводами.
— Как это «ничего»?
— Сначала я хотел его убить, а потом читал с ним «Отче наш».
Фра Матео вздрогнул.
— Дьего, что ты наделал? Зачем ты добровольно отдаешься в руки врагов?
Дьего пожал плечами.
— Не знаю. А что тут, собственно, такого? Спасения все равно нет. Можно или лишиться рассудка, или добровольно пойти на смерть. Другого выхода нет.
— Есть Бог!
Дьего отнял у него руку.
— Прощай, Матео! Я устал и хочу спать. «Requiescere in pace», как сказал досточтимый отец.
— Дьего!
Тот остановился у двери в монастырские покои.
— Я любил тебя, как никого на свете, за чистую твою душу.
— Почему ты говоришь: «Любил»?
— Дьего, что бы ни случилось, умоляю тебя, сохрани незапятнанной свою совесть.
— Что это значит?
— Что?
— Совесть.
— Будь собой.
— И это все?
— Да, все!
— Все значит — ничего. Человек остается собой, делая одно и поступая прямо противоположно. А у страха есть совесть?
— Дьего, сколько бы правду ни искажали, ни преследовали, она не перестает быть правдой.
— Ах, так! — сказал Дьего. — Прощай!
Он заснул сразу и спал так крепко, что, когда очнулся под вечер в полумраке, не мог сообразить: предрассветный это час или сумерки. С минуту он лежал неподвижно, отупевший от усталости, и, прежде чем успел прогнать сонную одурь, опять заснул и во сне тотчас же с необычайной остротой и ясностью осознал, что не спит, и в келье, кроме него, находится еще кто-то. Однако глаз не открыл. Чему быть, того не миновать, — он понимал это, — но хотел продлить мгновения спасительной отрешенности и тем самым отогнать от себя еще неведомую, но неотвратимую неизбежность. «Не надо бояться», — подумал он, и страх, будто вызванный этой мыслью, заставил сильней биться его сердце, сковал холодом лоб и губы. «Нет, нет, только не это!» — вслух произнес он и открыл глаза.
Посреди кельи стоял падре Торквемада. Было темно, но ночь за окном казалась светлой, будто ее озаряло пламя огромного пожара. Дьего никогда не видел такого холодного, мертвенного сияния.
Он встал.
— Вы пришли? — без тени удивления спросил он.
И в самом деле, если он в эту минуту испытывал удивление, то лишь оттого, что нисколько не удивился.
— Как видишь, — ответил Торквемада. — Ведь я сказал тебе: каждый человек — хозяин и одновременно раб своей судьбы.
— Вы? — переспросил Дьего. — Когда?
— Не помнишь уже?
Дьего провел ладонью по лбу.
— Теперь вспомнил. И поэтому ты пришел? Ничего не понимаю. Я — это не ты. У меня своя судьба, у тебя своя.
— Ты полагаешь, сын мой? Значит, ты ошибся, говоря, что знаешь меня очень давно?
— Нет, не ошибся. Я, действительно, знаю тебя с тех пор, как помню себя.
— Ну, так как же?
— Но ты — это не я. Когда я в первый раз увидел тебя, да, теперь вспомнил — мне именно потому показалось, будто я давно тебя знаю, что ты существуешь отдельно от меня. Ты — мой антипод, мы взаимно исключаем друг друга.
— Допустим. Но если я твой антипод и мы взаимно друг друга исключаем, тогда почему же ты меня знаешь лучше, чем самого себя? Молчишь? Значит, я прав?
— О, нет! Молчание не всегда означает согласие. Я замолчал, потому что не могу отрицать, что хорошо тебя знаю.
— А себя? Себя ты знаешь лучше, чем меня? Ты все знаешь о себе?
— Кто же знает о себе все?
— Может, ты обо мне все знаешь?
Дьего поколебался.
