– Ведь мы, в сущности, тунеядцы, – серьезно сказал Свиридов, когда они молодецки распили пару бутылок кальвадоса и коньяка и хорошо закусили это яствами, которые даже стыдно перечислять в условиях суровой российской действительности.
Хотя котлеты «Деваляй» из экологической суперкурицы, фаршированной муссом из лангустов, и какой- нибудь там омар, фламбированный в коньяке с жаренной в ликере «Куантро» клубникой, – это тоже, если хотите, часть российской действительности.
Просто куда менее бросающая в глаза, чем, скажем, торжественный парад бомжей у мусорного контейнера имени Пятнадцатилетия с начала «perestroiki».
– Почему тунеядцы? – обиделся Фокин.
Который, кстати, все эти полгода роскошествовал, чудачествовал и вообще существовал на деньги свиридовского дяди, к которым не имел ни малейшего отношения.
– А разве нет? – сказал Владимир. – Вот что ты, Афанасий Сергеевич, сделал полезного за все тридцать четыре года своей жизни?
– Так, ты мне эти философствования брось! – обиделся Фокин. – Напился – веди себя прилично.
– Знаешь, кого ты мне напоминаешь? – продолжал злопыхательствовать Свиридов. – Обломова Илью Ильича. Только тот на диване лежал и газеткой мух отгонял, а ты лежишь в яме алкогольной деградации и отмахиваешься от возмутительных зеленых чертиков.
– Да ну тебя... моралист, мать твою!
– Так что, Афоня, придется нам рождаться заново. Начинать новую жизнь. Ты метлу в руках держал?
– Это... которая у дворника?
– Вот-вот. Будешь подметать дворики и улочки за пятьсот рублей в месяц. Конечно, работа низкоквалифицированная, но кто ж виноват, что ты, кроме как отпускать грехи и спроваживать раба божьего на тот свет, ничему больше не научился.
– А ты научился? – огрызнулся тот.
– Мне-то хоть предлагали работать жиголо, – усмехнулся Свиридов и повернул голову направо: покосился на застывшее где-то там, в полумраке стенной ниши, металлически поблескивающее зеркало, оттуда в отсветах четырех выдержанных в средневековом стиле свечей мрачно наплывало застывшее холодное лицо с чеканным профилем, четко очерченными губами и властным подбородком.
– Жиголо?
– Ну да. Это так... давалка по вызову, только мужеского полу. Мне-то хоть папа и мама внешность сработали, так что могу работать по профилю удовлетворения богатых педерастов и престарелых дам, безудержно скатывающихся в климакс.
– Чев-вво?
– А вот тебе, Афоня, кроме как дворником, иного пути и нет. На поприще метлы тебе самое место. А кем еще, сам посуди? Охранником? Так тебе сначала от алкоголизма надо вылечиться, чтобы пистолет в руках не прыгал и абстинентный синдром не морщил. Стареешь, Афоня. Глуп ты стал и толст. Глянь, экое брюхо себе отрастил, брючный ремень стонет. Твой бы живот на манер стенобитного орудия использовать. Сколько ты там, то бишь, весишь? Сто тридцать пять? Сто пятьдесят восемь?
– Сто тридцать три, – обиженно ответил Фокин, ссутулив богатырские плечи.
– Ну вот. Как раз в дворники. Там масса нужна, чтобы на метлу налегать.
Свиридов говорил все это без улыбки, с сухой насмешкой в глазах, со скупыми металлическими нотками в пронизанном горечью и недоумением голосе, понимая, что то, как он себя ведет, – это по меньшей мере глупо, если не сказать – недостойно.
Впрочем, о каком достоинстве может идти речь, когда напротив него глыбой пустопорожнего отекшего мяса расплылся его лучший и единственный друг: пьяненький жирный амбал, насквозь пропитанный алкоголем, расслабленностью и благоприобретенным ощущением никчемности и бесплодности своего существования.
А ведь был этот человек и силен, и хитер, как дьявол, и напряжен жизнью, как натянутая звенящая струна, ловящая малейшее прикосновение.
И знал себе цену.
А теперь – теперь в небольших, оплывших жиром мутных глазах Фокина, еще несколько лет назад умных и ясных, плавало, как сыр в сметане, отлакированное обидой недоумение: что это говорит Володька Свиридов?
И к чему?
К чему все это, если они вот уже полгода живут как шейхи, не отказывают себе ни в чем, и на сегодня они тоже могут позволить себе и дорогой коньяк, и ужин в ресторане, и не самых дурных девочек?
А завтра? Что завтра? Capre diem, лови день, сказал великий Гораций, и слова древнеримского поэта, бесспорно, увенчали бы эмоции Фокина, как снежная шапка венчает гору... если бы не забыл давным-давно Афанасий и о Горации, и о цели житья-бытья, не забыл обо всем, кроме удовлетворения первородных инстинктов – набить брюхо, залить в глотку спиртное, лениво трахнуть бабу и завалиться спать, предварительно освежившись в сауне, джакузи или бассейне.
– Ты что, Володька? – рыхло пробормотал Фокин и налил всем коньяка анемичными, неуверенными, торопливыми движениями. – Ты что?
Свиридов провел по лбу рукой и ответил:
– Белая горячка, Афоня. Наверно, просто белая горячка. Или снова дохлая крыса зашевелилась.
– Какая еще крыса? Ты что?
– Такая хвостатая, все прогрызает подряд. А как же крысе не грызть – ей нужно стачивать зубы, а если не будет стачивать – подохнет к чертовой матери.
– Какая крыса-то?
– Ну...
– Какая крыса-то?!
– Да стыдно говорить даже... как в первом классе, честное слово. – Владимир одним глотком вонзил коньяк в глотку и договорил: – Такая мертвая крыса по имени совесть.
Никакие «мертвые крысы» не могли помешать Свиридову и Фокину прокрутить, быть может, последний роскошный вечер в их жизни по полной программе.
Илья уже давно сорвался домой, потому как почувствовал себя не очень хорошо, а Владимир и Афанасий остались в ночном клубе, в котором уже завертелась ночная жизнь, выскочили на сцену голые танцовщицы в блестках и страусиных перьях, заметались разноцветные лучи светового шоу, раз за разом выхватывая из тьмы то бессмысленно и липко улыбающуюся физиономию Фокина, то хищно ухмыляющееся лицо Свиридова с блестящими глазами и неопределенной блаженной улыбкой на губах.
Губах, еще недавно кривившихся надуманной злобой, горечью и недоумением.
Вспомнила баба, когда девкой была, как говорится в народе...
Владимир забыл о глупой крысе-совести, философствованиях и перспективах работы дворником или там жиголо.
Он наслаждался жизнью.
– Грех предаваться унынию, когда есть другие грехи... как завещал великий Эпикур, – весело говорил он сидящей у него на коленях девушке из подтанцовки, яростно терзая ее и без того скудную амуницию – «веревочные» трусики и некое подобие ожерелья, прикрывавшее голую грудь. – Правда... М-маша?
– Я Саша.
– Ну Даша так Даша, – согласился Владимир и порвал ожерелье.
– «Даша» в переводе с церковнославянского языка переводится как «дает», – отозвался Фокин. – Глагол... третьего лица... единственного числа... ф-ф-ф-ф...
– Еще бы! – фыркнул Свиридов.
В этот момент к нему подошел вежливо улыбающийся амбал из службы безопасности заведения и сказал:
– Простите, но у нас в клубе не принято сажать на колени девушек из шоу.
– А шоу трансвеститов у вас есть? – не замедлил влезть Фокин.
