Привидение (пер. Комаровой)

Привидение

В детстве я много времени проводил у своего дяди, в пасторской усадьбе.

Для меня это было тяжелое время, много работы, много порки и очень редко, почти никогда, не выдавалось свободной минуты для игр и развлечений. Мой дядя держал меня в такой строгости, что постепенно моей единственной отрадой стало ускользать из дома, чтобы побыть в одиночестве; если у меня выдавался свободный час, я убегал в лес или на кладбище, бродил между могильных плит и крестов, мечтал, размышлял и разговаривал вслух сам с собой.

Пасторская усадьба была очень красиво расположена, прямо у бурной речушки Глимма, широкого и каменистого потока, гул которого раздавался днем и ночью, ночью и днем. Какую-то часть дня Глимма текла на юг, какую-то — на север, в зависимости от прилива и отлива на море, но ее песня звучала все время, и воды ее неслись одинаково быстро летом и зимой, в какую бы сторону она ни текла.

На вершине холма находилось кладбище и церковь. Церковь была старой, деревянной, а кладбище совсем без деревьев и без цветов на могилах; но прямо у каменной стены на жирном кладбищенском черноземе росла пышная малина с крупными и сочными ягодами. Я знал каждую могилу и каждую надпись и видел, как установленные новыми кресты постепенно начинали крениться и, наконец, какой-нибудь штормовой ночью падали.

Но если цветов на могилах и не было, то летом все кладбище зарастало высокой травой. Она была очень высокая и жесткая, и я часто сидел там, прислушиваясь к тому, как ветер гудит в этой жесткой траве, которая доходила мне до пояса. И среди этого гула над всем кладбищем вдруг тоскливо проносился железный скрип повернувшегося на церковной колокольне флюгера. Казалось, будто это смыкались две железные челюсти.

Когда могильщик копал могилу, я часто разговаривал с ним. Это был серьезный, редко улыбавшийся человек, но очень дружелюбный ко мне, и когда он, стоя в яме, выбрасывал землю, он частенько просил меня отойти, потому что у него на лопате большая бедренная кость или ухмыляющийся череп.

На могилах я часто находил человеческие кости и пряди волос, которые я снова засовывал в землю, как научил меня могильщик. Я так привык к этому, что не испытывал ничего неприятного, наталкиваясь на эти человеческие останки. Под одним углом церкви был склеп, там было разбросано, а кое-где плавало, множество костей, и в этом подвале я проводил много времени, вырезая что-нибудь или выкладывая различные фигуры из рассыпающихся костей.

Но как-то я нашел на кладбище зуб.

Это был передний зуб, ослепительно белый и крепкий. Не очень задумываясь зачем, я сунул его в карман. На что-нибудь он мне, наверное, пригодится, может, его подпилить, придать другую форму и вставить в какую-нибудь из моих странных поделок из дерева. Я взял зуб домой.

Дело было осенью, темнело рано. Мне пришлось переделать много всяких дел, и прошло, наверное, часа два, когда я отправился в людскую, чтобы заняться зубом. Тем временем взошла луна, я смотрел на ее серп.

В людской огонь не горел, я был совсем один. Я не решался зажечь лампу до прихода работников; но мне хватило бы света от вьюшки в кафельной печи, если разжечь ее хорошенько. Поэтому я вышел в чулан за дровами.

В чулане было темно.

Когда я ощупью набирал дрова, я почувствовал легкий удар по голове, как будто пальцем.

Я быстро обернулся, но никого не увидел.

Я пошарил во тьме руками, но ни на что не наткнулся.

Я спросил, кто тут, но не получил ответа.

Я был без шапки, схватился за ударенное место на голове, нащупал что-то ледяное и сразу выпустил. «Вот странно-то», — подумал я. Я снова поднес руку к волосам, ничего ледяного больше не было.

Я подумал: «Что же это такое холодное упало с потолка прямо мне на голову?»

Я набрал охапку дров и вошел в людскую, разжег печь и подождал, пока не засветилось в отдушине.

Тогда я достал зуб и напильник.

Тут постучали в окно.

Я поднял глаза. За окном, прижав лицо прямо к стеклу, стоял человек. Он был мне совсем незнаком, я его не знал, а я знал всех в приходе. У него была рыжая борода, красный шерстяной платок на шее и зюйдвестка на голове. О чем я тогда не подумал, но что потом пришло мне в голову, — как я мог так ясно разглядеть эту голову в темноте, да еще из того угла, куда даже месяц не светил? Я увидел это лицо ужасающе четко, оно было бледным, почти белым, а глаза глядели прямо на меня.

Проходит минута.

Тут этот страшный дядька засмеялся.

Смеха не было слышно, но во всю ширь раскрылся рот. Глаза продолжали смотреть как прежде, но мужик смеялся.

Все выпало у меня из рук, я похолодел с головы до ног. В широко открытой пасти смеющегося за окном лица я вдруг увидел темную дыру между зубами — одного зуба не доставало.

Я сидел и в ужасе смотрел прямо перед собой. Прошла еще минута. Лицо начало менять цвет, стало ярко-зеленым, затем ярко-красным, но улыбка оставалась на месте. Я не лишился чувств, я замечал все вокруг себя: огонь по-прежнему ярко светился из вьюшки в печи и бросал слабый отблеск на противоположную стену, где стояла лестница. Я слышал, как в соседней комнатке на стене тикают часы. Я видел все так четко, что даже заметил, какого тусклого черного цвета зюйдвестка на голове у этого мужика за окном, а поля ее были еще зелеными.

Потом мужик медленно, совсем медленно опустил голову за окном, все ниже и ниже, пока наконец не исчез. Как будто сквозь землю провалился. Мне он был больше не виден.

Страх мой был ужасен, меня начало трясти. Я пытался найти на полу зуб, одновременно не отводя глаз от окна, вдруг то лицо опять появится.

Найдя зуб, я хотел было сразу отнести его на кладбище, но не решился. Я сидел по-прежнему один и не в состоянии пошевелиться. Вот слышу шаги во дворе и понимаю, что это одна из служанок стучит деревянными башмаками, но я не решился позвать ее, и шаги удалились. Проходит целая вечность. В кафельной печи начинает догорать огонь, и нет мне спасения.

Тут я, сжав зубы, поднимаюсь. Я открываю дверь и, пятясь, выхожу из людской, все время глядя на окно, за которым стоял мужик. Выйдя во двор, я бросился к конюшне, где хотел попросить кого-нибудь из работников проводить меня до кладбища.

Но в конюшне работников не оказалось.

Но здесь, под открытым небом, я чуточку расхрабрился и решил один идти на кладбище; в этом случае мне не надо будет никому доверяться и рисковать, что попадусь в когти дядюшке за эту историю.

И я пошел один вверх по холму. Зуб у меня лежал в носовом платке.

У ворот кладбища я остановился — здесь мужество мне изменило. В полной тишине я внимал вечному гулу Глиммы. Калитки на воротах не было, только входная арка. Я оставляю страх по эту сторону арки и осторожно просовываю вперед голову, примеряясь, посмею ли пойти дальше.

И тут же падаю на колени как подкошенный.

Чуть дальше за воротами, между могил, стоит мой мужик в зюйдвестке. Лицо у него опять стало белое, и он поворачивает его ко мне, но одновременно указывает вперед, дальше, в глубь кладбища.

Я воспринял это как приказ, но не решался пойти. Я лежал довольно долго и смотрел на него, я умолял его, а он стоял неподвижно и молча.

Тут произошло нечто, придавшее мне немного мужества: я услышал, как насвистывает, занимаясь своим делом у конюшни, один из наших работников. Этот знак жизни поблизости заставил меня встать. Мужик начал понемногу удаляться, он не шел, а скользил между могил, все время указывая вперед. Я сделал несколько шагов и остановился, не в силах идти дальше. Дрожащими руками я вынул из носового платка белый зуб и изо всех сил кинул в глубь кладбища. В этот миг железный флюгер повернулся на