Страх (пер. Комаровой)

Страх

Я никогда не знал, что такое страх, до одной истории, случившейся в мой первый приезд в Америку. Не потому, что я так уж храбр, а потому что до того храбрость моя не подвергалась настоящим испытаниям. Это произошло в 1884 году.

Далеко в прериях есть небольшой городок Маделия, место довольно неприятное, неуютное, с безобразными домами, тротуарами из неровных досок и неприветливыми обитателями.

Именно здесь в конце концов был схвачен и забит насмерть Джесси Джеймс, самый кровавый и самый отчаянный американский гангстер. Он вернулся туда, откуда однажды бежал; да уж, самое подходящее место для этого изверга, который в течение многих лет тревожил покой Штатов нападениями, грабежами и убийствами.

Вот и я приехал туда — но с куда более мирными намерениями — выручить одного моего знакомого, попавшего в затруднительное положение.

Один американец по имени Джонстон работал учителем в средней школе в одном из городков штата Висконсин, где я и познакомился с ним и его супругой. Спустя некоторое время этот человек оставил педагогическое поприще и ударился в коммерцию, приехал в городок Маделия, в прерии, и занялся там торговлей древесиной. Поторговав с год, он прислал мне письмо, в котором просил, если есть такая возможность, приехать в Маделию и присмотреть за его лавкой, покуда он с женой путешествует по Востоку. Временем я тогда располагал, и я отправился в путь.

Темным зимним вечером я приехал на вокзал в Маделии, где меня встретил Джонстон. Мы отправились к нему домой, и я устроился в своей комнате. Дом его находился на изрядном расстоянии от города. Большую часть ночи мы потратили на то, чтобы я уяснил себе премудрости торговли пиломатериалами; а утром Джонстон, пошучивая, отдал мне свой револьвер, и спустя еще несколько часов они с супругой были уже в поезде.

Когда я остался, таким образом, один в доме, я перебрался из своей комнаты в гостиную, где мне было удобнее и откуда мне было легче присматривать за домом. Да и спал я в супружеской кровати хозяев.

Прошло несколько дней. Я торговал досками и планками и каждый вечер сдавал полученные за день наличные деньги в банк, после чего в моей конторской книге делалась запись.

Итак, я жил один в большом доме. Я сам готовил себе еду, ходил за двумя коровами Джонстона, доил их, пек хлеб, варил и жарил. Первый мой опыт выпечки хлеба был не совсем удачным, я переложил муки, хлеб плохо пропекся, внутри оказалась сырая масса, а на следующий день он был черствый, как камень. Не очень-то мне повезло и когда я в первый раз задумал сварить похлебку. Дело в том, что я обнаружил в кладовке полмешка замечательной ячменной крупы, из которой мне захотелось сварить похлебку. Я налил молока в большую кастрюлю, насыпал туда крупы и стал мешать. Правда, вскоре я обнаружил, что похлебка получается слишком густой, и подлил еще молока. И опять размешал. Но крупа кипела и шипела, разваривалась и стала крупной как горох, и опять не хватило молока; к тому же крупа разваривалась так быстро, что я боялся, что она полезет через край. Тогда я принялся вычерпывать массу в чашки и плошки. Но все равно кастрюля перекипала. Я нашел еще чашки и плошки и заполнил их все, но эта масса все лезла и лезла из кастрюли. И все время не хватало молока, похлебка стала густой, как каша. Наконец, мне ничего другого не осталось, как опрокинуть все содержимое кастрюли прямо на стол. И вся эта каша расползлась восхитительной лавой, спокойненько улеглась густым и толстым слоем на столе и засохла.

Теперь у меня была, так сказать, materia prima1, и, когда мне потом хотелось похлебки, я каждый раз отрезал со стола кусок каши, добавлял в эту массу молока и снова ее варил. Я героически ел эту похлебку каждый день, утром, днем и вечером, чтобы только с ней разделаться. По правде говоря, это был нелегкий труд, но в этом городе я не знал никого, кто мог бы мне помочь доесть ее.

И я в конце концов справился с этим делом без чужой помощи…

Молодому человеку двадцати с небольшим лет в таком большом доме было довольно одиноко. Ночи были черные, хоть глаз выколи, а ближайшие соседи жили только в самом городе. И все же мне не было страшно, мне и в голову не приходило бояться. И когда мне два вечера подряд слышалась какая-то странная возня с замком кухонной двери, я только вставал, брал лампу и осматривал дверь изнутри и снаружи. Но не обнаруживал ничего необычного. И револьвера я с собой не брал.

И вот настала ночь, когда я испытал такой дикий ужас, какого не испытывал ни до, ни после этого. И еще долго потом ощущал последствия этого переживания…

Однажды я целый день был очень занят, совершил несколько крупных сделок и замешкался за работой до самого вечера. Когда я наконец все закончил, было довольно темно, банк уже закрылся. Я не смог сдать наличные, а взял их с собой, пересчитал их дома: оказалось около 700–800 долларов.

Как обычно, я и в этот вечер сел писать, время было позднее, а я писал и писал; наступила ночь, пробило два часа. Вдруг я опять услышал странную возню у кухонной двери.

Что бы это могло быть?

В доме было две наружных двери, одна вела на кухню, а другая — парадная — вела в коридор перед гостиной. Эту дверь я для верности раньше закрыл на засов. Шторы в гостиной были отличного качества, такие плотные, что снаружи не видно было и проблеска лампы.

А теперь у кухонной двери слышалась какая-то возня.

Я беру в руки лампу и направляюсь туда. Останавливаюсь у двери, прислушиваюсь. Там снаружи кто-то есть, слышен неясный шепот и скрип шагов по снегу. Я прислушивался довольно долго, шепот прекращается, и одновременно мне кажется, что осторожные шаги удаляются. Все стихло.

Я возвращаюсь в гостиную и снова сажусь писать.

Прошло полчаса.

И тут я вскакиваю: взломали парадную дверь. Не только замок, но и засов, и я слышу шаги в коридоре прямо у моей двери. Такое могло случиться только после сильного удара и объединенных усилий нескольких человек: засов был мощным.

Сердце у меня не билось, оно трепетало. Я был не в состоянии не то что крикнуть — не мог издать ни звука; и я чувствовал свое трепещущее сердце прямо в горле, мне стало трудно дышать. В эти первые секунды я так испугался, что даже не совсем понимал, где я. Вдруг меня осенило, что надо спасать деньги. Я пошел в спальню, вынул бумажник из кармана и сунул в кровать, под белье. Потом я вернулся в гостиную. На это у меня ушло не больше минуты.

За дверью слышался негромкий разговор, начали ломать замок. Я вынул пистолет Джонстона и осмотрел его, он был в порядке. Руки у меня сильно тряслись, а ноги сделались как ватные.

Взгляд мой остановился на двери, то была необычайно крепкая дверь, из досок с поперечными перекладинами, она была даже не сбита, а крепко сколочена. Вид этой прочной двери придал мне силы, и я начал думать — до этого я думать не мог. Дверь открывалась наружу, значит, ее нельзя было взломать. Коридор за дверью был короткий и не давал возможности разбежаться. Я понял это и вдруг расхрабрился и громко закричал, что всякого, кто ворвется, я уложу на месте. Я настолько пришел в себя, что сам слышал и понимал, что говорю, а поскольку говорил я по-норвежски, до меня вдруг дошло, что это глупо, и повторил ту же угрозу по-английски. Никакого ответа. Чтобы глаза мои привыкли к темноте, в случае, если выбьют окна и лампа погаснет, я сразу задул лампу. Я стоял теперь в темноте с револьвером в руке, не сводя глаз с окон. Время тянулось. Я все более и более смелел, уже не прочь был геройски покрасоваться и крикнул:

— Ну, что вы решили? Пробиваетесь или уходите? Я спать хочу.

Тут немного погодя простуженный бас ответил:

— Мы уходим, сукин ты сын.

Я услышал, как кто-то вышел из коридора и по снегу заскрипели шаги.

Выражение «сукин сын» в Америке, как, впрочем, и в Англии, является национальным ругательством, а поскольку я не привык безответно выслушивать подобное, я хотел открыть дверь и выстрелить в негодяев. Однако я в последний момент одумался: может быть, ушел только один, а другой, наверное, стоит и ждет, что я открою дверь, чтобы напасть на меня. Я подкрался к одному из окон, быстро поднял штору и