— Это я видел, — ответил он. Минуту спустя спросил он:
— Вы будете говорить, если придёт не более пятидесяти человек?
В глубине я был обижен, но я подумал и сказал, что хотя пятьдесят человек не большое собрание, но я буду говорить.
— А для десятерых вы будете говорить?
Тут я рассмеялся громко.
— Нет, уж простите. Всему есть предел.
Больше мы не говорили об этом, и я заплатил за павильон. Мы начали говорить о литературе. Ходатай представлялся мне не таким безнадёжным, как при первом визите, он был интересующимся человеком, но его мнения казались мне малоценными в сравнении с моими.
Прощаясь, он пожелал мне иметь значительную аудиторию на завтрашнем докладе.
Я пришёл домой, в погребок, исполненный лучших надежд. Всё было теперь готово к сражению. С утра я приговорил человека за полторы кроны обойти город и рассеять мои пятьсот визитных карточек; событие было теперь известно во всех домах и лачугах.
Я пришёл в возвышенное настроение. Мысль о важном предстоящем мне событии делала мне неприятным погребок с его грубой публикой. Всем хотелось знать, кто я и зачем я тут. Хозяйка, сидя за прилавком, объясняла, что я учёный человек, учусь и пишу целый день, и благодаря ей меня не замучили расспросами. Она оказала мне большую услугу. Народ, собиравшийся в это место, был в блузах с короткими рукавами, рабочий народ, голодный, забегавший в погребок перехватить чашку горячего кофе или кусок хлеба с маслом и сыром. Иногда они становились невежливыми и грубили хозяйке за сухари, слишком сухие, или яйца, слишком мелкие. Услышав, что я хочу читать в парковом павильоне, они осведомились о цене билета; некоторые выражали желание послушать моё чтение, но полкроны было слишком много, и они начали торговаться со мной из-за цены. Я решил не умалять своего достоинства перед этими людьми; им не хватало образования.
Какой-то господин занимал комнату рядом со мной. Он говорил ужасным шведско-норвежским языком, и хозяйка величала его господином директором. Когда этот господин важно входил в погребок, он возбуждал самое большое к себе внимание, между прочим, тем, что садясь на стул, обмахивал пыль с него своим носовым платком. Он был тонкий человек, с манерами богача; требуя бутерброд, он спрашивал «свежего хлеба с лучшим сортом масла».
— Это вы собираетесь читать доклад? — спросил он меня.
— Да, это они, — ответила хозяйка.
— Это невыгодное дело, — продолжал говорить господин директор мне. — Вы не делаете объявлений. Вы видели мои объявления?
Теперь было ясно, как день, кто он: А
антиспирит, человек с обезьянами и дикими зверями.
— Я вешаю объявления вот какие! — продолжал он. — Я наклеиваю их без конца всюду, где могу; на них жирные буквы. Видели вы мои буквы? На них картинки зверей.
— Моё сообщение касается изящной литературы, — вставил я, — то есть искусства, области духа.
— Плевать на это! — ответил он. И продолжал дерзить. — Совсем другое дело, если б вы поступили ко мне на службу. Мне нужен человек давать объяснения к зверям, и я хотел бы чужого человека, неизвестного городу. Выйди здешний, публика закричит: «Это Петерсон! Откуда ему знать тропических зверей?».
Я отвернулся от этого человека с презрительным молчанием. Я не мог даже отвечать на такую наглость.
— Подумайте об этом! — сказал господин директор. — Обсудите это. Я плачу пять крон за вечер.
Тут я вскочил со стула и, не говоря ни слова, вышел из погребка. По-моему, это было единственное, что я мог сделать. Господин директор, естественно, испугался моей конкуренции, я мог привлечь публику со всего города; он хотел сойтись со мной, подкупить меня. Никогда! — сказал я сам себе; никогда никто не заставит меня покинуть область духа! Мой путь лежит к идеалам!
День прошёл, и наступил вечер. Я вычистил заботливо своё платье, надел чистое бельё и пошёл в парк, к павильону. Пробило шесть часов. Я штудировал свой доклад очень усердно, моя голова наполнена была высокими, красивыми словами, я мечтал о верном успехе, таком, чтоб телеграф задвигался, возвещая мою победу.
Шёл дождь; погода была не особенно благоприятной; но интересующуюся литературой публику не мог удержать небольшой дождь. Был же народ на улицах, пара за парой шли под зонтиками. Меня удивило, что шли не по одной со мной дороге, не к парку в павильон. Куда же? Ах, это городская чернь шла по дороге к Союзу рабочих на обезьян.
Кассир занимал свой пост.
— Пришёл кто-нибудь? — спросил я.
— Ещё нет, — ответил он, — но до начала ведь ещё добрых полчаса.
Я вошёл в залу, это огромное помещение, где шаги мои прозвучали, как лошадиный топот. Ах, Господи, если б аудитория была полна, если б сидели тут голова к голове дамы и мужчины, ожидая оратора! — Нет, ни души!
Я прождал эти долгие полчаса; никто не пришёл. Я пошёл к кассиру и спросил, что он думает. Он ответил сдержанно, но не безутешно. Мнение кассира было таково, что погода не благоприятна для доклада, никто не выйдет в такой проливной дождь; но, — сказал он, — можно ждать большую часть слушателей в последнюю минуту.
И мы ждали.
Наконец пришёл один человек, вымокший и запыхавшийся; он купил себе билет за полкроны и вошёл.
— Вот начинают собираться, — сказал кассир и кивнул. — По глупой привычке, публика приходит массами в последнюю минуту.
Мы ждали. Никого больше не пришло. Наконец и единственный мой слушатель вышел из залы, говоря:
— Собачья погода!
Это был ходатай Карлсен.
— Я боюсь, что никто не придёт в такой вечер, — сказал он. — Льёт, как из ведра! — Он увидел моё смущённое лицо и добавил: — Я видел по барометру. Он вдруг так сильно упал, поэтому я и не советовал вам читать доклад.
Кассир всё ещё надеялся на лучшее.
— Мы можем подождать ещё полчаса, — сказал он. — Это ведь чёрт знает что такое, если не придёт, в конце концов, двадцать-тридцать человек.
— Не думаю, чтоб пришло, — сказал ходатай и запахнул свой дождевой плащ. — Да, я вспомнил, — сказал он мне, — вам не надо платить за помещение, само собой разумеется.
Он снял шляпу, поклонился и ушёл.
Кассир и я, прождав ещё полчаса, обсудили между собой положение вещей. Дело было пропащее, и я чувствовал себя в большом унижении. Ко всему ходатай оставил свои полкроны, которые он должен был взять обратно. Я хотел бежать за ним с деньгами, но кассир остановил меня.
— Я удержу их в свою пользу, — сказал он. — С вас тогда придётся мне только полкроны.
Но я дал ему ещё крону. Он служил мне верно, и я хотел отблагодарить его. Он был признателен и пожал мне руку на прощанье.
Я вернулся домой, как избитый. Разочарованный оказанным мне пренебрежением, я машинально двигался по улицам, не думая, куда иду. К довершению бед, у меня не было больше никаких средств на возвращение в Христианию.
Дождь не переставал.
Я пришёл к большому дому; я видел с улицы аншлаг, что все билеты в партер проданы. Это был дом Союза рабочих. То и дело подходили запоздавшие, брали билет и пропадали в больших дверях залы. Я спросил кассира, много ли публики. Почти полно.
