Уличная революция (пер. Городецкого)

собой без всяких разговоров поставленный мной зонтик. Я останавливаю его и требую зонтик обратно. Он не хочет возвращать его, он говорит, что это его собственный зонтик. Я призываю свидетелей, с которыми вместе ломал загородку, подтвердить, что я пришёл с этим зонтиком.

— Хорошо, — сказал оборванец, — но разве теперь не революция?

На это мои соучастники промолчали, считая его правым.

Этого я не мог сделать, я вырвал свой зонтик силой, и так как невозможна была тут очень большая любезность, то в схватке я покатился с оборванцем по улице, и он стал звать на помощь. Соучастники мои опять подошли к нам и, когда оборванец стал жаловаться им, что я на него напал, я ответил:

— Совершенно верно. Но разве теперь не революция?

И пошёл себе, взяв свой зонтик…

По вечерам, окончив работу, я выходил наблюдать безпорядки на приличном расстоянии. Улицы тёмные, фонари почти все разбиты, и свет только из магазинов. Полицейские разъезжали по тротуарам, большие лошади их казались чудовищами в этом смутном свете, и безпрерывно слышался топот копыт по асфальту да рёв какой-нибудь ватаги из переулков.

Между тем студенты, видя, как разрастаются безпорядки, объявили в прокламации, что не считают себя ответственными за все безчинства и преступления, которые совершаются. Теперь уж оказывалось, что не студенты восстали против появления полиции на балу в Красной Мельнице, а подонки Парижа, и студенты приглашали каждого воздержаться. Прокламации были выпущены во многих экземплярах и развешивались по бульварам на деревьях.

Но их вразумительное увещание не имело, естественно, никаких последствий.

На полицию накопилась злоба у всех. Продолжались походы целых толп на префекта полиции и «заплёвывание» его, летели камни и пули в полицейские отряды всюду, где они встречались, и когда однажды вечером какой-то несчастный констебль переходил со своим взводом по мосту через Сену, его схватили и бросили в воду. Он был прибит днём позже к берегу, много ниже, за Notre-Dame, и отправлен в морг.

Другой раз вечером на бульваре Сен-Мишель произошло следующее нашумевшее дело. Полицейский, отстав от своих, оказался совсем один в толпе на тротуаре. Какой-то господин выхватывает длинный дуэльный пистолет из кармана и убивает полицейского на месте. На выстрел примчалась полиция, сделали допрос, арестовали нескольких человек. Но виновный найден не был. Разрядив пистолет, убийца поспешно отступил назад, толпа сомкнулась за ним, и он канул навсегда. А он был кавалером ордена Почётного Легиона, как заметили стоявшие вблизи.

И даже чувствовалось, что они знали его и не хотели выдать, — его знал весь Париж, и Франция, и добрая часть света знала его, с таким именем был этот человек. В тот вечер он захотел убить человека: французский дух убийства и революции проснулся в нём и вспыхнул ярким светом…

Ещё раз вечером меня заставили ломать асфальт. Я шёл совсем спокойно вниз по улице, где видел кучку людей, чем-то занятых. Когда я приблизился, меня окликнули, вручили лом и велели работать. Отряд гвардии стоял на небольшом расстоянии, загораживая улицу, и, насколько я понял, нужно было забросать асфальтом гвардию и пробиться в загороженную улицу. Я попал в постыдное рабство и горько жалел, что не избрал другой дороги. Но теперь уж ничего другого не оставалось, как ломать асфальт. Я делал это не один, мы работали поочерёдно несколькими железными ломами. Чернь стояла тут же, обсуждая, как разделаться с гвардией: плохо дело гвардии, плохо! Немного останется в живых из гвардии!

Вдруг услыхали мы команду:

— Ружья вниз!

Мы насторожились.

Тот же голос крикнул:

— Штыки вперёд!

И отряд гвардии устремился прямо на нас.

Тут постыдно побросали мы свои ломы и бежали. Боже, как мы бежали! Мы бросили врагу все орудия, весь великолепный асфальт и бежали. Очень было мне теперь кстати, что у меня длинные ноги, и я могу пользоваться ими, как заяц. И должен признаться, я никогда не видал человека, который бы утекал так удивительно, как я. Помню, я наскочил на какого-то маленького француза и толкнул его об стену так, что он захрипел. Естественно, что я опередил многих и, когда, наконец, самые передние стали останавливаться, я воспользовался общим смущением и спасся из асфальтового рабства.

И никогда уж туда больше не возвращался…

Через две недели безпорядки на улицах стали утихать, а через три Париж послушен был закону, как и прежде. Только развороченные улицы ещё долго говорили о разрушениях последней французской революции. Единственным реальным следствием возмущения было следующее: префект полиции, «заплёванный» Лозе, подал в отставку.