Царица Савская [1]
Когда путешествуешь, переезжаешь с места на место и, волею судеб, всё вновь встречаешь людей, которых раньше видел когда-то, встречаешь их внезапно, на неожиданных местах, от удивления совершенно забываешь снять шляпу и поклониться.
Со мной это бывает часто — да, очень часто. С этим ничего не поделаешь.
То, что было со мной в 1888 году, стоит в странной связи с одним событием нынешнего года, приключившимся со мной не более недели назад, во время моей поездки в Швецию. Это очень простая и понятная история, разыгравшаяся очень просто, может быть, её не стоило бы рассказывать. Но всё же я попробую рассказать её, насколько могу хорошо.
Ты спросил, когда мы в последний раз виделись… да, ты сам помнишь, о чём ты меня спросил, так что мне не надо повторять. Но я тогда ответил, что мне всегда что-нибудь мешало, сколько бы я ни старался, всегда что-нибудь становилось на моей дороге, меня отвергали, меня выставляли за дверь. И я не лгу, я тебе докажу, что это правда. Так близко к цели, как в этот раз, я ещё никогда не был, и всё же меня так любезно выставили за дверь. С этим ничего не поделаешь.
В 1888 году я получил деньга на поездку куда-нибудь, — я рассказываю всё совсем так, как это было. Я отправился в, Швецию и в весёлом расположении духа шёл пешком вдоль железной дороги, меж тем как каждый день поезд за поездом мчались мимо меня. Я встречал также множество людей, и все эти люди кланялись мне, они говорили: «Бог помощь», я тоже говорил: «Бог помощь», потому что не знал, что ещё им сказать. Когда я пришёл в Гётеборг, моя первая пара башмаков была уже разорвана самым жалким образом, но об этом я и не говорю.
Ещё до того как я пришёл в Гётеборг, произошло то событие, о котором я хочу рассказать. Как ты думаешь: если какая-нибудь дама бросает на тебя взгляд из окна, а затем больше не обращает на тебя внимания, ты тогда остаёшься спокоен и не делаешь никаких предположений; надо быть дураком, чтобы вообразить себе что-нибудь после такого жалкого взгляда. Ну, а если эта дама не только смотрит на тебя с величайшим интересом, но предоставляет тебе свою комнату да ещё постель свою на почтовой станции в Швеции, не находишь ли ты, что тогда ты имеешь некоторое основание верить в её серьёзные намерения и питать надежды? Я так и думал и надеялся до последней минуты; неделю тому назад мне это даже стоило мучительного путешествия в Кальмар…
Итак, я дошёл до почтовой станции Бербю. Был поздний вечер, а я шёл с раннего утра, так что решил отдохнуть здесь сегодня. Я вошёл в дом и спросил себе обед и комнату.
Да, обед я могу получить, но комнат больше нет, все заняты, дом переполнен.
Я говорил с молодой девушкой, — как потом оказалось, дочерью хозяина. Я смотрю на неё и делаю вид, будто не понимаю её. Не хочет ли она мне дать почувствовать, что я — норвежец, политический противник?[2]
— Какая масса здесь экипажей, — говорю я равнодушно.
— Да, это торговцы, приехавшие на ярмарку, здесь ночуют, — отвечает она, — поэтому у нас не осталось ни одной свободной кровати.
Затем она выходит и заказывает для меня обед. Когда она вернулась, она снова начала говорить о том, как переполнен дом. Она сказала:
— Вы можете или дойти до следующей станции Юттерон, или поехать на поезде немного назад. А у нас, как я сказала, всё переполнено.
Я простил это наивное дитя и не хотел быть с ней слишком резким, но я, конечно, не собирался двинуться с места до следующего утра. Я находился на почтовой станции, и кровать для меня должна была найтись!
— Погода бесподобная, — сказал я.
— Да, — ответила она. — Поэтому дойти до Юттерона — одно удовольствие. И недалеко, всего какая- нибудь миля.
Но это было уже слишком, я сказал строго и медленно:
— Для меня само собой разумеется, что вы мне добудете комнату на сегодняшнюю ночь; я не желаю идти дальше, я устал.
— Но раз все комнаты заняты! — возразила она.
— Это не моё дело.
С этим я опустился всей своей тяжестью на стул.
Впрочем, мне было жаль девушку, у неё не было такого вида, будто она делала мне затруднения лишь из дурного чувства. Выражение её лица было честно, а её ненависть к норвежцам казалась весьма умеренной.
— Вы можете постелить мне где угодно, хотя бы на этом диване, — сказал я.
Но оказалось, что даже диван уже занят!
Мне начало становиться страшно. Если придётся идти ещё добрую шведскую милю, то мне несдобровать; добрая шведская миля практически бесконечна, это я уже знал.
— Ах, Господи, разве вы не видите, что у меня от ходьбы башмаки разорвались? — вскричал я. — Вы ведь не выгоните на улицу человека в такой обуви?
— Да, но обувь ваша не станет лучше завтра, — заметила она улыбаясь.
В этом-то она была права, и я не знал, что мне делать. В это мгновение дверь отворяется, и в комнату влетает ещё одна девушка.
Она смеётся чему-то, что с ней случилось, или тому, о чём она думает, и она открывает рот, чтобы рассказать об этом. Заметив меня, она ничуточки не смущается, напротив, смотрит на меня долгим взглядом и, в конце концов, кивает мне даже. Затем она спрашивает вполголоса:
— В чём дело, Лотта?
И Лотта отвечает ей что-то, чего я не слышу, но я понимаю, что они шепчутся обо мне. Я сижу, смотрю на них и прислушиваюсь, как будто решается моя судьба. Тут они исподтишка взглядывают на мои башмаки, и я слышу, как они посмеиваются между собой. Вновь пришедшая дама качает головой и собирается уйти.
Когда она подошла уже к двери она вдруг обернулась, как будто ей что-то пришло в голову, и сказала:
— Но я могу сегодня лечь с тобой, Лотта, тогда ему можно отдать мою комнату.
— Нет, — отвечает Лотта, — вам этого никак нельзя, фрёкен[3] .
— Да почему же, конечно можно!
Пауза. Лотта размышляет:
— Ну, если вы хотите, фрёкен, то… — И обращаясь ко мне, Лотта продолжает: — Вот фрёкен хочет уступить вам свою комнату.
Я вскакиваю, расшаркиваюсь и раскланиваюсь. Мне кажется, я сделал это очень изящно. Я поблагодарил фрёкен и словесно, сказал, что она оказала мне любезность, подобной которой мне не случалось встречать в жизни, и, в конце концов, заявил, что сердце у фрёкен такое же доброе, как красивы её глаза! Затем я снова раскланялся и сделал это так же удачно.
Да, всё это вышло у меня очень хорошо. Она покраснела и выскочила за дверь с громким смехом, и Лотта побежала за ней.
Я остался один и стал раздумывать. Дело обстояло очень хорошо; она засмеялась, покраснела и опять засмеялась; лучшего начала не могло и быть. Господи, какая Она была молодая, едва ли ей было восемнадцать лет, ямочки на щеках и углубление на подбородке. На шее у неё не было ничего, даже кружев у ворота, только ленточка продёрнута. И при этом — мрачный, тёмный взгляд на этом милом лице. Я никогда не видел ничего подобного. Хорошо, и она смотрела на меня с интересом.
Час спустя я увидел её во дворе; она уселась в один из пустых экипажей, сидит и хлопает бичом. Как
