глубине души я чувствовал, что мое присутствие на похоронах будет лишним, поэтому я спокойно выключил мотор, закрыл дверцу и неторопливо зашагал к входу, словно желая, чтобы церемония закончилась без меня. Я толкнул полуоткрытую решетку и вошел на территорию кладбища. Оно было маленьким, с аккуратными белыми усыпальницами и нишами, с большим количеством цветов, с чистыми дорожками, посыпанными гравием и обрамленными кипарисами; царила тишина, лишь изредка нарушаемая трелью птиц и доносящимся откуда-то слева еле слышным железным звяканьем инструментов. Я осторожно пошел в этом направлении, ощущая, как хрустит гравий под моими ногами; дорожка вилась между изгородью из сухого папоротника и двумя рядами кипарисов, затем делала поворот, и почти в конце, между двумя кипарисами, я их увидел: там были Луиза, Торрес, Хуан Луис, священник, несколько братьев покойной и еще какие-то незнакомые мне люди. Они стояли спиной ко мне, а перед ними двое рабочих в эту минуту заканчивали устанавливать гроб в нишу. Я сделал несколько шагов вперед и увидел Матеоса, стоявшего позади семьи рядом с каким-то строением белого цвета с зелеными окнами и дверью; всей тяжестью он навалился на трость, словно уже не мог сам держаться на ногах, и его тело сотрясала непрекращающаяся легкая дрожь, похожая на озноб. Пока рабочие аккуратно замуровывали нишу цементом, я приблизился к Матеосу и без удивления увидел, что он плачет. Слезы текли ручьем по скулам, по щекам, по складкам около рта, по шее и терялись под его блейзером цвета морской волны. Он плакал без надрыва, с каким-то странным спокойствием, совершенно бесшумно, будто сам не понимал, что происходит, но в то же время не пытался сопротивляться; невидящими глазами Матеос смотрел на нишу с останками матери Луизы, и от него веяло такой безутешной печалью, словно он остался один во всей вселенной под безбрежным синим небом того раннего лета.
Двое рабочих закончили замуровывать нишу, повернулись к семейству и что-то прошептали. Священник начал читать молитву, ему робко вторили некоторые родственники. Чтобы не встречаться с ними после похорон, я воспользовался тем, что семейство продолжало молиться, взял Матеоса под руку и сказал ему:
– Пойдемте отсюда.
Он покорно последовал за мной. Мы медленно пошли назад по дорожке и вернулись к машине; я усадил рядом с собой совершенно обессилевшего Матеоса, завел мотор и тронулся с места. Когда мы отъезжали от кладбища, я увидел в зеркале выходящую через ворота группу людей, среди которых различил Луизу, прячущую глаза за темными очками, и Торреса, беседовавшего с каким-то незнакомцем.
В полном молчании мы вернулись в Барселону. Матеос уставился взглядом в окошко, руками опершись на свою белую трость; он время от времени всхлипывал, вытирая слезы сначала своим платком, а потом моим. Я же вел машину, ни о чем не думая и даже не пытаясь его утешить.
Выехав на проспект Меридиана, я спросил его, где ему удобнее выйти; он дал свой адрес. Вскоре я остановил машину на бульваре Маргаль, близ здания с серым фасадом, будто изъеденным темной проказой; на другой стороне улицы, за разрисованной граффити стеной, скрывалась баскетбольная площадка. Матеос снял очки, утер щеки моим платком, снова надел очки, повернулся ко мне и старательно улыбнулся.
– Извините меня, молодой человек, – произнес он.
Я взглянул на его изможденное лицо, его выплаканные глаза, прячущиеся за толстыми стеклами, его безвольный подбородок, и мне вдруг почудилось, что Матеос резко постарел на кучу лет; и почему-то мне еще показалось, что долго он не протянет.
– Я очень любил Луизу, вы знаете? – и серьезно прибавил: – Это была чудесная женщина.
Я кивнул головой.
– Хотите подняться ко мне? – спросил он затем. – Моя сестра может приготовить что-нибудь поесть.
– Большое спасибо, – отказался я. – Я спешу.
– Что?
– Я говорю, мне очень жаль, – повторил я, поднимая голос. – Мне нужно идти.
– Как угодно, – согласился Матеос, приоткрыв щербатый рот в любезной улыбке; он засунул мой платок в карман и протянул мне руку. – Большое спасибо за все, – сказал он, пожимая мои пальцы: мне же показалось, что я сжимаю в руке влажный пучок костей и кожи. – До свидания.
– Вам помочь выйти?
– Не нужно, – ответил он, открывая дверцу и ставя ноги на землю.
Он повернулся и с подобием улыбки добавил:
– Я крепкий орешек, молодой человек.
Помогая себе тростью, Матеос выбрался из машины, закрыл за собой дверцу и медленно, неуверенной поступью направился к входу в здание; открыв двери, он обернулся ко мне и сделал тростью прощальный жест, внезапно проявивший всю сдержанную элегантность его семидесяти лет, и когда я махал ему в ответ, мне показалось, что он снова плачет.
Я бы затруднился дать определение чувствам, охватившим меня по дороге домой, но они не были непосредственно связаны ни с похоронами, ни со смертью матери Луизы, ни даже с аристократическим отчаянием Висенте Матеоса. Было около трех часов дня. Когда я добрался до дома, эти ощущения испарились, потому что меня ждал сюрприз. Сосед снизу – толстый, почти лысый тип, с волосатыми руками и грудью, разукрашенной моряцкими татуировками; с начала весны он щеголял трехдневной щетиной и разгуливал по кварталу в одной и той же белой полосатой майке – встретил меня воплями еще на лестнице. Я не понял смысл его слов, но понял смысл случившегося: я бегом взбежал на свой этаж, открыл дверь и перекрыл стояк. В ванной комнате, рядом с унитазом, стояла лужа воды, на стене темнело огромное влажное пятно. Пока сосед разорялся и требовал объяснений, я позвонил сантехнику, который пообещал заглянуть на следующий день. Не знаю, как мне удалось в конце концов успокоить соседа и заставить его уйти.
Потому что подобное случалось не в первый раз. На самом деле, за последние два месяца не помню и недели, чтобы не лопалась какая-нибудь труба. Вначале, по совету сантехника – это был чилиец, не имевший разрешения на работу: маленький человечек, с темной морщинистой кожей, слегка похожий на индейца, с жидкими вьющимися волосами и изысканными манерами; он держал мастерскую и заставлял называть себя дон Лео, – я переговорил с владельцем дома, пытаясь заставить его оплатить замену всех труб в квартире, что, по словам дона Лео, было необходимо срочно сделать. Владелец меня заверил, что до моего переезда он уже заплатил сантехнику, чтобы тот обновил всю систему труб; также он напомнил мне, что согласно подписанному контракту, с того момента, как я вселился в квартиру, именно я несу ответственность за ремонт всех возникающих неполадок. В отношении первого он, естественно, соврал (но доказывать это было трудно и, видимо, бесполезно), но в отношении второго он был прав. Я решил убедиться, что менять трубы за свой счет окажется явно выше моих финансовых возможностей, и попросил дона Лео произвести калькуляцию. Он подсчитал, и я окончательно укрепился в своей правоте. Я смирился с тем, что время от времени мне придется вызывать его, как, собственно, и произошло, когда в день похорон матери Луизы одна из труб вновь принялась за старое.
7
Через неделю после похорон матери Луизы мы подписали окончательное соглашение о разводе. Выходя из кабинета адвоката, я пригласил Луизу выпить по обыкновению кофе в баре неподалеку; мне пришлось пить кофе одному, потому что она сослалась на какие-то дела и ушла; перед этим мы договорились созваниваться. Я не знаю, увидимся ли мы с ней, когда нам дадут развод, – через полтора года или два, – но по правде с тех пор я больше Луизу не видел.
В конце июня я получил письмо из министерства образования, где лаконично сообщалось, что в силу ряда причин (в основном они были связаны с вопиющим противоречием между моими учеными интересами и задачей проекта под руководством Игнасио, в котором я собирался участвовать) они не могут выделить мне искомую стипендию. Не скажу, что я ждал отказа, но в то же время солгал бы, если бы утверждал, будто он меня сильно удивил. Марсело и Игнасио, услышав эту новость, возмутились; они уверяли меня, что осенью, когда я перестану получать зарплату в университете, я легко найду работу. Я знал, что это предсказание вряд ли было правдой, и хотя не сомневался, что мои друзья сделают все возможное, чтобы оно сбылось, на самом деле я не слишком беспокоился, потому что верил, что пособие по безработице – я имел на него право после шести лет работы в университете – позволит мне продержаться следующие полтора года, время, более чем достаточное (по крайней мере я тогда так считал), чтобы оправиться от столь
