такое: 'философский имажинизм' [82], о пути 'под знаком Софии' писала Таубер [83].
'Близнецы' были завершены печатанием в 1946 году, не собрав особой критики, что, впрочем, объясняется исключительно календарными причинами.
1946 год для истории русского рассеяния год особый. 14 июля Советское правительство 'особыми указами дало эмигрантам во Франции, Болгарии и Югославии возможность восстановить их связь с Родиной'. 22 июля русские газеты в Париже разразились экстренными выпусками с разъяснением посла СССР А.Е.Богомолова о выдаче эмигрантам советского вида на жительство и 'восстановлении' советского гражданства. Наскоро перепечатанные или размноженные на ротаторе тексты Указа появились повсюду почти одновременно, копии расклеивали на стенах русских лавок и кафе. Говорили об 'амнистии белым русским', краткое сообщение о которой было передано по парижскому радио. Вечерние газеты вышли с эйфорическими статьями о 'примирении между всеми русскими' и 'конце белой эмиграции'. В общем - в Марсель уже шел полным ходом теплоход 'Россия' за первой партией репатриантов, а студенты всерьез интересовались, перезачтутся ли семестры и экзамены в СССР. За советскими паспортами, действительно, были очереди, и в Советский Союз, действительно, кое-кто уехал.
Говорить об этом столь подробно приходится потому, что с нелегкой руки Берберовой, первой подчеркнувшей факт получения Присмановой советского паспорта для возвращения в Союз [84], упоминание о 'советском патриотизме' Гингеров кочует из комментариев в примечания, заботливо выделяясь их авторами в особый абзац. Однако, доподлинно известно лишь то, что Гингер и Присманова симпатизировали Союзу Советских патриотов. А вот история с паспортами - маловразумительна. Петра Куве со слов сыновей Гингеров передает ее так: 'Положение Гингера во Франции было более устойчиво, чем у большинства эмигрантов. Его дядя, менеджер химической фирмы, позаботился о том, чтобы Гингер и его мать смогли въехать во Францию легально по советским паспортам в 1919 году. Гингер, однако, забыл возобновить свой паспорт вовремя и получил так называемый 'Nansen' паспорт. Незадолго до войны он подал прошение о получении французского гражданства, но требуемая сумма в 50000 франков была для него слишком велика. Дети приняли французское гражданство еще в начале тридцатых годов. К сожалению, не много известно о подданстве Присмановой. После войны Гингер и Присманова получили паспорта и советское гражданство, подстрекаемые сильной пропагандой...' Но националистические настроения длились недолго. По словам сына Присмановой Базиля Гингера, его родители никогда не имели серьезных намерений вернуться в Советский Союз навсегда' [85]. Не будем такими категоричными. Даже только золотопогонность советской армии- освободительницы при том послевоенном патриотическом подъеме казалась весомым резоном для возвращения. И не единственным, когда кое-кто из друзей либо уже уехал, либо собрался это сделать, и сестра Анны, Елизавета, давно вернулась в Россию...
Как бы там ни было, но Гингер (одновременно с Г.Адамовичем и А.Бахрахом) приходит работать в 'Русские новости' (А.Ф.Ступницкого), газету не то что бы просоветскую, но с оглядкой на СССР. Желанным гостем в доме становится Адамович, уже написавший скандально известную 'L'Autre Patrie', среды у Гингеров знамениты спорами вокруг литературы, доходящей из России, а упоминания о дружбе с Румановыми можно найти у Берберовой и Одоевцевой: не слухи, все так и было...
Но окололитературная жизнь вовсе не отразилась на поэзии Анны Присмановой. С малым перерывом после 'Близнецов' она выпускает новую книгу стихов - 'Соль' (1949), может быть лучшую свою книгу. 'Анна Присманова, один из наиболее самостоятельных и продуктивных наших поэтов... при ее склонности к семантическим перестановкам и к своего рода игре значениями слов, трудно заранее установить, что хотела она сказать столь целомудренным заглавием? Определяет ли она новую свою книгу, как 'соль' своего творчества, подобно тому как Валерий Брюсов озаглавил один из своих сборников 'Chef d'oevre', или эта 'соль' - соль ее слез, 'соль ее сердечных сил'? Толкований и расшифровок, впрочем, возможно здесь великое множество', - так отозвался на выход книги Александр Бахрах [86] .
С годами Присманова уже преодолевает свойственный ей ранее эгоцентризм. В книге 'Соль' она старается говорить за 'жен косноязычных', за тех, 'в ком мысли маленького роста'. Не то что бы она вовсе сошла на землю, но она очень старается:
('Голод')
И раньше одним из творческих стимулов Присмановой была способность к состраданию. Одно из 'тайных', 'неповернутых ко всем лиц' Присмановой полное сострадания лицо. А 'тайная' тема ее новой книги отнюдь не нова: мучительное, болезненное преодоление разъединенности (рассеяния?):
('Голод')
О том же и удивительное стихотворение 'Сестры' - монументальный диптих, построенный на якобы библейском сюжете о Марфе и Марии. На самом деле 'Мария и Марфа не сестры, это единая человеческая душа, расщепленная жизнью и все же неделимая', - как верно заметила Таубер [87].
'Соль' - книга несомненно более эмоциональная, чем предыдущие, хотя и здесь во всем есть присущий Присмановой аскетизм. Она не на миг не забывает, что 'тайные страницы дневника' поэт пишет, как правило, 'для печати'. Присманова преодолевает искус смешать два плана - жизненный и поэтический хотя и признается, что 'настоящая пронзает боль и вымышленную любовь поэта'. 'Теперь сквозь свою органическую витиеватость, которую иной раз можно было при беглом и недостаточно внимательном ознакомлении с ее творчеством принять за позу, и несмотря на свою рассудочность - ей удалось передать свои чувства или, вернее, она не захотела их скрыть' (Бахрах) [88].
Из стихов ее ушла натужность, 'витиеватость' стала действительно 'органической', и Присманова нередко теперь договаривается до простоты, какую раньше себе не позволяла, таким языком написана вся маленькая поэма 'Чай':
