И вот осень 1815-го: «Сердце ноет, когда подумаешь, чего и для чего меня лишили», — жалуется Жуковский Маше.
«На свете много прекрасного и без счастья», — повторяет Жуковский свою выстраданную мысль друзьям.
…Проходило лето, желтели и осыпались в парке листья, глубокий сон овладевал деревьями. Небо становилось прозрачнее, холоднее, и там — высоко — с кликами летели журавли, собирались хмурые облака, все чаще уходило в их дымную завесу солнце, шли дожди… А потом на замерзшую глину проселочных дорог, на пожухлую щетину сжатых нив, на лес, покрывающий Васькову гору, на крыши села Фатьянова, на осиротевшее Мишенское, на заросший сосенками холм Греева элегия, где стояла беседка Жуковского, падал первый снег, и всё вокруг устилали сугробы.
…И — пошло, покатилось неудержимое время!
Но не только родина. Есть еще то огромное в жизни, что — как воздух — помогает дышать. Об этом он в 1815 году писал Киреевской: «Поэзия, идущая рядом с жизнью, товарищ несравненный!»
Родина и поэзия — всегда были с ним.
«Он и при дворе, — говорил о нем Вяземский, — всё еще был „Белёва мирный житель“.[13] От него все еще пахло, чтобы не сказать благоухало, сельскою элегией, которою начал он свое поэтическое поприще».
Поэтому, вернувшись из Павловска, чуть ли не всю ночь в грустном одиночестве сидел Жуковский, размышляя о своем недавнем прошлом, совсем недавнем: о вчерашнем дне. Поэтому мысленно ехал он на родину, поэтому мечтал он о каком-нибудь уголке в Тульской или Орловской губерниях — в краях своей молодости. «Вот-вот поеду», — думал он. И не просил Киреевскую высылать ему в Петербург его книги. Год тому назад — осенью 1814-го — прославленный автор «Певца во стане русских воинов», уже написавший почти все свои лучшие баллады, прислал друзьям в Петербург большое стихотворение «Императору Александру». Тургенев устроил чтение у себя.
«Чем более читаю я твое послание, тем более красот открываю», — писал Тургенев Жуковскому об этом стихотворении. Батюшков был в восторге:
«Если бы я мог завидовать тебе, то вот прелестный случай! Так, мой милый, добрый мечтатель!.. Твое новое произведение прелестно… И откуда ты почерпнул столько прекрасных, новых и живописных выражений? Счастливец! Чародей! Прими же чувство моей благодарности за несколько сладостных минут в жизни моей: читать твои стихи — значит наслаждаться, — а в последних ты превзошел себя».
Вспоминались грустные строки Державина, словно шепот ветра в сухой осенней листве:
…В журнале «Сын Отечества» Дашков, Тургенев и Кавелин объявили о подписке на двухтомные сочинения Жуковского. До сих пор — с 1812 года — всюду в России пели «Певца во стане русских воинов», положенного на музыку Бортнянским. Послание «Императору Александру» читалось на торжественных собраниях, посвященных окончанию войны.
Он собирался приняться за эпическую поэму «Владимир», задуманную им за несколько лет до того. Мечтал о поездке в Крым и в Киев.
И между тем: «Въехал в Петербург с самым грустным, холодным настоящим и с самым пустым будущим в своем чемодане… Здесь беспрестанно кидает меня из одной противности в другую, из мертвого холода в убийственный огонь, из равнодушия в досаду». «У вас только, — пишет он Киреевской в Долбино, — буду иметь свободу оглядеться после того пожара, выбрать место, где бы поставить то, что от него уцелело, и вместе с вами держать наготове заливную трубу».
Пожар этот — вдруг запылавшие и обратившиеся в пепел надежды любви.
«Теперь страшная война на Парнасе, — писал Жуковский на родину, — около меня дерутся, а я молчу».
В беспощадной битве столкнулись два литературных лагеря — защитники старого и нового слога в русской литературе. Адмирал Шишков возглавлял «староверов», погрязших в церковнославянизмах «варяго-россов», которые старались ниспровергнуть новшества, введенные в русский литературный язык Карамзиным и поддержанные его соратниками, в особенности Жуковским. Недаром «варяго-росс» Шаховской сделал попытку залить пламенный романтизм Жуковского «Липецкими водами»… Но Жуковский не просто «молчал», предоставляя друзьям делать ответные выстрелы; он, едва явившись в Петербург, собрал их вокруг себя, создал из них литературное общество, которое стало быстро расти. Заседания «Арзамаса» пародировали торжественные собрания шишковской «Беседы любителей русского слова», а смех арзамасцев был убийственным.
Все, конечно, было не так определенно и просто — и у беседчиков не все было плохо, ведь среди них были и Державин, и Крылов, да и некоторые другие литераторы «Беседы» были не без таланта, а кроме того, заостренный патриотизм.
«Беседы» благотворно повлиял на развитие поэзии декабристов; и у арзамасцев не все пошло гладко — некоторые из них оказались впоследствии охранителями официальных идей (Блудов, Уваров, Северин, Кавелин). И все-таки «Арзамас» во главе с Жуковским прокладывал главную дорогу: он открывал путь следующему поколению литераторов — Пушкину и его школе.
