Клиффорд Саймак
Последний джентельмен
После тридцати лет и нескольких миллионов слов настал такой день, когда он не смог написать ни строки.
Ему больше нечего было сказать. Он сказал все.
Книга — последняя из множества книг — окончена неделю назад и скоро будет опубликована; и в нем нарастала пустота.
Он сидел у окна кабинета, ожидая человека из журнала и разглядывая лужайку с вечнозеленым кустарником, березами и клумбами тюльпанов. И удивлялся — почему его так беспокоит, что он больше не может писать?! Ведь он сказал гораздо больше, чем другие люди его профессии, сказал искренне и, как он надеялся, убедительно.
Его место в литературе прочно и устойчиво.
«И, возможно, — подумал он, — так и надо — остановиться теперь, достигнув вершины своего искусства, а не клониться к упадку, когда острые зубы старости начнут грызть дело моей жизни…»
У него, однако, оставалась необходимость писать; врожденное сознание того, что отказ от писательства — предательство, хотя он и не имел представления, по отношению к кому совершается предательство. Более того: в нем пульсировала оскорбленная гордость и то ощущение паники, которое испытывает только что ослепленный человек.
Но это глупость, говорил он сам себе. За тридцать лет писательства он выполнил работу целой жизни. И хорошую работу!
Не просто возбуждающую или пошлую, а порождающую чувство удовлетворения и покоя.
Он оглядел кабинет и подумал о том, что обстановка комнаты способна отражать личность человека, живущего в ней: ряды переплетенных в кожу книг, аккуратность массивного дубового стола, пушистый ковер на полу, старые удобные кресла, чувство прочности и соответствия всего своему назначению.
Послышался стук.
— Войдите, — сказал Харингтон.
Дверь открылась. На пороге стоял старый Адамс — сгорбленные плечи, снежно-белые волосы; совершенная картина старого слуги.
— Джентльмен из «Ситуэйшн», сэр.
— Хорошо. Проводите его сюда.
Это вовсе не было хорошо — он не желал видеть журналиста. Но соглашение было заключено много недель назад, и теперь ничего не оставалось, как пройти через это.
Журналист больше походил на бизнесмена, чем на писателя, и Харингтон удивился — как подобный человек способен писать четкой прозой, которая составляла славу «Ситуэйшн».
— Джон Леонард, сэр, — сказал журналист, пожимая руку Харингтону.
— Рад вас видеть, — ответил Харингтон, впадая в привычный гостеприимный тон. — Садитесь. Я много лет читаю ваш журнал. А колонки Харви прочитываю регулярно. Все посетители мечтают взглянуть на него.
Леонард сел в кресло, указанное ему Харингтоном.
— Мистер Уайт, — сказал он, — шлет вам наилучшие пожелания.
— Очень любезно с его стороны. Поблагодарите мистера Уайта от моего имени. Я уже несколько лет с ним не виделся.
И думая об этом, он вспомнил, что виделся с Престоном Уайтом всего один раз — около двадцати лет назад. В то время этот человек произвел на него большое впечатление — сильный, самоуверенный, точное отражение журнала, который он издавал.
— Несколько недель назад, — произнес Леонард, — я разговаривал с вашим другом. Сенатором Джонсоном Эпрайтом.
Харингтон кивнул.
— Я знаю сенатора много лет и всегда им восхищаюсь. Вероятно, это можно назвать притяжением противоположностей. Мы с сенатором совершенно не похожи.
— Он глубоко уважает вас.
— А я — его. Но этот вопрос о назначении Государственным секретарем… Я затрудняюсь…
— Да?
— О, он вполне подходящий человек, — заметил Харингтон. — Очень честный и упорный. То, что нам нужно. Но есть соображения…
Леонард выглядел удивленным.
— Конечно, вы не…
Харингтон устало махнул рукой:
— Нет, мистер Леонард. Я смотрю на это единственно с точки зрения человека, который всю жизнь отдал служению обществу. Я знаю, что Джонсон воспринимает подобную возможность с чем-то, близким к ужасу. В прошлом не раз бывали моменты, когда он намеревался подать в отставку, и его удерживало только чувство долга.
— Человек не может просто так отвергнуть возможность возглавить Государственное управление. К тому же на прошлой неделе Харви заявил, что сенатор примет этот пост.
— Да, я знаю. Я читал его статьи.
Леонард перешел к делу:
— Я не хочу отнимать у вас слишком много времени, поскольку уже собрал кое-какие материалы…
— О, все в порядке. Можете не стесняться. Мне совершенно нечего делать сегодняшним вечером до самого ужина с матерью.
Леонард слегка поднял брови:
— Ваша мать еще жива?
— Для своих восьмидесяти лет она более чем жива. В стиле матерей Уистлера. Спокойна и прекрасна.
— Вы счастливый человек. Моя мать умерла, когда я был еще очень молод.
— Мне жаль это слышать. Моя мать — настоящая леди до кончиков пальцев. Сейчас немного таких осталось. Я уверен, что очень многим ей обязан. Возможно, больше всего я горжусь тем, что написал обо мне ваш редактор, Седрик Мэдисон, несколько лет назад. Я послал ему благодарственное письмо и все время собирался с ним встретиться.
— И что же он написал?
— Он написал, если я правильно понимаю его мысль, что я последний выживший джентльмен.
— Прекрасные слова. И вам, вероятно, понравился бы Седрик… Временами он кажется странным, но, подобно вам, он — увлекающийся человек. Дни и ночи проводит в редакции.
Леонард достал из своей папки несколько листков с заметками, просмотрел их и отыскал нужную страницу.
— Мы готовим большой очерк о вас, — начал он, обращаясь к Харингтону. — С портретом на обложке и фотографиями внутри. Я уже многое о вас знаю, но есть кое-какие вопросы и несообразности…
— Не уверен, что я вас правильно понял.
— Вы знаете, как мы действуем. Проделываем изнурительную работу, чтобы быть уверенными в истинности каждого факта. Беседуем с друзьями детства нашего героя, с его учителями, со всеми кто способен помочь лучше понять его. Посещаем места, где он жил, подбираем слухи, маленькие анекдоты. Тяжелая работа, но мы гордимся тем, что проделываем ее.
— И имеете на это полное право, молодой человек.
— Я отправился в Вайлунсинг в Висконсин, — продолжал журналист. Ведь, как известно, вы там родились.
— Очаровательное место, насколько я помню. Маленький городок, зажатый между рекой и
