Надеюсь, что поймете — идти вам больше некуда. Или обратно в лагерь, или в «Рух», или, извольте уж, ко мне, в команду заводскую, в «Брот-фабрик», так сказать. А подо мной вас никто не тронет. Если, конечно, только с красным флагом на стадион не выйдете. Ауфидерзейн, через неделю жду с ответом.
Одни остались, чуя под ногами пустоту.
— Что ж, мужики, и в самом деле уже определятся надо.
— Ну самомнение у Кордика, однако, — хмыкнул Свиридовский. — Свою команду, говорит, хочу. Команда город представляет, там министерство, ведомство, вот армию, вот флот… страну огромную там, если сборная… а тут в угоду все единственному человеку. По мановению руки. Рабовладелец хренов. Звериные законы капитала, ничего не скажешь. И главное, похоже, никогда еще и никому такие игроки так дешево не обходились. Играем за еду и подзатыльники. Соотношение класс―цена — ну просто закачаешься.
— Так ты чего, отец, уже согласен, что ли? — с тяжелым неприятием зыркнул Разбегаев. — Ну, кто еще согласен?
— Положим, я согласен, — вскинул голову Добрых.
— Да, Родя… уж ты не Жорка ли второй? На фронте не был, сто раз мог с нашими из города уйти, но почему-то вдруг остался. Профессионалом, да, решил заделаться, от немцев уважение получить?..
— Ну, тихо, тихо, петухи! — прикрикнул Свиридовский. — Давайте рассуждать без этого, логически. Вот мы одиннадцать пока здоровых, целых человек. Друг дружку знаем до пупа.
— Как выясняется, я Родьку вообще не знаю, — поддел, ковырнул Разбегаев.
— Да стой ты, стой. Приходу немца, знаем это, из нас никто не рад, и кончили на этом. Теперь давайте спросим: а что мы можем сделать против немца — здесь и сейчас, в мешке, в плену, всецело подконтрольные, своей малой горсткой, безоружные? Уйти из города? Едва ли, точно не сейчас, это вопрос недель и даже месяцев, а запихнуть нас в лагерь могут уже завтра, и кранты. Что, может, драться? Ну, это вообще смешно, мы немцам на один укус. Две трети нас к тому же семьями своими по рукам повязаны. У меня трое, вон у Сашки двое… ну и так далее, так далее.
— Отсюда вывод — сапоги лизать? — взъярился Разбегаев.
— Да тихо, тихо ты! Пусть батя скажет.
— Вообще не можем ничего? Так, да не так. В чем Кордик прав, так это в том, что, в самом деле, футбол — искусство массовое, да. Он, может, больше стоит, один иной вот только гол, чем все патриотические песни. Так я и думаю: что немцы там готовят? Большой чемпионат. Свои команды. Плюс венгры, плюс румыны, плюс Жоркин «Рух» и всякая другая шушера. А ну мы тоже выйдем? А ну пойдем чесать их всех и в хвост, и в гриву… и немцев таких, и немцев сяких. Ведь мы уж если выйдем, то точно станем всех чесать… ну как без этого? Мы ж по-другому не умеем. Кому понравится такое? Разве немцам? Что за такие будут победители они, хозяева, если мы их по всему полю распушили? Кто же поверит в силу их? Не знаю, что там будут у них за игроки — какие б ни были, но про себя, про вас я все наверное знаю, что мы за игроки. Народ у нас сейчас забит, зашуган, раздерган, разобщен, рассорен, друг дружку рвет и продает. Мрак, безразличие, безволие, признание силы немца. А ну мы в нашем человеке эту веру в непобедимость немца пошатнем? По-моему, уже не маленькое дело. Душа ведь человека как устроена? Ей инстинктивно, я вам так скажу, потребно тянуться к всякой складности, к любой гармонии, да… ты дай ей музыку, дай песню, дай игру, ногами спой свободу и победу, тогда она воспрянет, захочет смыть с себя, с родной земли всю эту слизь. Разве не так? Наша игра ведь что такое есть — единство неразрывное, как целое мы сила, порознь пропадем. Вот, значит, впору и задуматься: вместо того чтоб есть друг друга, а не пора ли помогать друг другу? Дать людям праздник, зрелище, немного приподнять и приподняться вот самим над этим мраком — что, разве мало? Я считаю, нет. Вполне достойная задача.
— Я, батя, уже за, — тряхнул обритой головой Кукубенко. — На то, чтоб фрицам зад надрать, я завсегда готов. А, Клим? Закрутим Гансам позвонки?
— Вон Кордик про знамена говорил, — продолжил в ту же точку Свиридовский бить. — Что мы, мол, будем от лица хлебозавода и как бы безо всякой идеи выходить. А разве это так? Все ж знают, кто мы есть, откуда, где родились, где живем, с кем воевали, все. Мы даже не советские, мы — плоть от плоти своей земли. На поле — та же самая война, только без крови. Да и без крови ли? Как там все обернется — кто же знает?
— Да, немцы точно за такое по головке не погладят, — сказал Капустин. — Мы ж все равно, ребят, как мертвые, без разницы. Откажемся играть — прибьют или уморят, а выйдем бить их и побьем — исход какой же будет? Тот же самый. Тогда хоть погуляем славно напоследок, покажем фрицам класс, какого не видали, а там и в пекло уже можно не зазря.
— И я, и я согласен!
— А что же Клим молчит? Ты че смурной такой-то, Клим? Какие есть сомнения?
— Да об условиях улучшения контракта думаю. Не мало ли мы с Кордика спросили.
— Ну ты даешь! Чего ж тебе еще? Не околеем — и на том спасибо.
— Усиленный паек с него хочу потребовать.
— Чего?
— А мой паек — не хлеб и не тушенка. Железное мне знание необходимо, что человек один родной от немца ни за что не пострадает. Вот аусвайс необходим, железная бумажка, прям броня. Другое имя. Я, братцы, не один и за себя не отвечаю. Вас не могу просить, чтоб все свое решение ставили в зависимость от одного меня, но сам играть не буду без такого договора. Девчонка у меня, девчонка! Что немцы делают с еврейской нацией, вы знаете. Ее отца убили на глазах, она сама стояла перед ямой. Вот только чудом и жива, ты понимаешь, чудом, вот на вершок левее пуля бы, и все. Сейчас ее скрываю все, скрываю, но вечно так не может… из города мне надо ее во что бы то ни стало, в деревню к тетке, в самую вот глушь. Ну, поняли? Жить, жить она должна, такая у меня обязанность.
— А что? Достойная цена, — за шею Клима Кукубенко взял. — И правильно, считаю, Клим, ты перед Кордиком давай этот вопрос ребром, он, думаю, еще и не такое может. А мы все как один за это дело встанем. Что, братцы, встанем за такое дело? Команду хочешь — хорошо, но только ты и нам уж сделай одолжение.
Не матч — младенцев избиение. Сухими, страшно быстрыми ногами плетется кружево из прорвы передач, скальпельно точных вертикальных, поперечных, прямых вразрез, диагональных, длинных, укороченных, носком, щекой, пяткой, подошвой… движением-порханием, обманно хаотичным, путаным, аляповатым, но полным скрытой стройности и совершенной взаимной согласованности всех десятерых червонных игроков творится неостановимая, в каждом своем моменте-вспышке — филигранная, ошеломляющая виртуозностью расчета, безукоризненным ведением атака, сперва как будто величаво- медленная, царственно-спокойная, внушающая страх, безволие, отчаяние держанием-переводами мяча, который не перехватить, который безраздельно каждое мгновение принадлежит червонным игрокам, и вдруг — мгновенная, как бритвенный удар по горлу, как вспышка молнии в грозой набухшем небе. Одной передачей, скрытой, неуловимой, распарывают линию защитную мадьяр, лишая зрения, ориентации в пространстве и чувства собственного тела вообще. Впустую мечутся, бросаются наперерез и силятся закрыть чудовищные бреши замотанные, взмыленные венгры… нет, слишком тугоумны, медленны для этого, ни выучки на то нет, ни природного чутья. Открыты фланги, ширятся просветы, будто пульсируют в нетерпеливом ожидании мяча пустующие зоны, коридоры… касание, мгновенный выверт шипованной стопы, и рыжей солнечной кометой мяч несется по траве, проносится от кожаного черного носка к носку, от пятки к пятке.
Все им дается запросто, «Брот-фабрик», всем существом, нутром вобрали все то, чего так долго были лишены: тугую хватку бутс, упругость дерна под ногой, свист, рев и ухахатывание тысяч на скамейках, удары по мячу с предельным напряжением ляжки и икры, со сладкой отдачей в гулкую от крови грудную клетку.
Гуляет по вратарской шагом Разбегаев, как в клетке, мается в штрафной, хрустит суставами, заламывая руки, то машет взад, вперед, как ветряная мельница, пловец… «гребет» себе туда-сюда; прищурившись на солнце, улыбчиво, лучисто любуется игрой, порой потягивается, порой, прыгнув, виснет на перекладине своих нетронутых ворот; нет никакой нужды сегодня превращаться в зрение, застыв в прыжковой стойке, в полуприседе, нет никакой нужды вытягиваться в черную струну, мгновенно,
