чинят старые книжки — шьют, подклеивают, переплетают.
Рассказывать Вита могла без конца. В её октябрятских звёздочках были и цветоводы, и санитары: каждый из ребят чем-нибудь да знаменит.
Конечно, папа повидал больше Виты и его рассказы были интереснее. Больше всего Вита любила слушать отца, когда он говорил про каменного матроса. В войну папа служил на флоте, и воевал в Крыму. Вот что там произошло.
КОЛОКОЛ ГРОМКОГО БОЯ
Чтобы рассказать всё по порядку, надо начать с того воскресенья, которое все люди нашей страны, если они тогда уже были, на свете, могут вспомнить по часам, по минутам. Пусть прошло уже много-много лет, а всё равно, кто был тогда, помнит, как утром встал, что вначале котел делать, куда пойти собирался…
А день это был такой, что ни один человек в нашей стране, как предполагал — не сделал, куда собирался пойти или поехать — не пошёл и не поехал.
В тот день фашисты напали на нашу страну. Виты тогда ещё не было на свете, а папа её был молодым, служил радистом на военно-морском флоте. Война застала его в Севастополе. Солнце ещё только показало красный уголышек своего диска, когда грохнули взрывы бомб и по кораблю был дан сигнал боевой тревоги:
«Война!»
А в Крыму ожидался праздник. Шестнадцатый год исполнялся Артеку. Лагерь, можно сказать, перешёл из пионерского возраста в комсомольский.
Перед рассветом двадцать второго июня артековский дежурный, обходя, как обычно, все корпуса, спустился к морю. Это было в тот самый час, когда ночь встречается с днём. Утренний туман розовеет, хотя солнца ещё не видно. Дежурный старался не пропустить это мгновение.
В Артеке у самого моря в окружении гор смена караула небесных светил особенно величественна. Золотистая луна начинает тускнеть и скатывает с моря серебряную дорожку в тот самый миг, когда выползает пурпурное солнце, окрашивая гребешки волн в красный цвет. Луна из золотой становится серебряной, затем почти белой, а солнце выбрасывает яркие лучи, зажигает искрами каждую каплю росы, румянит белые облака и тёмное небо красит в ослепительно голубой цвет.
В ту тёплую крымскую ночь окна артековских спален были раскрыты и дежурный видел, как спали дети. Щёки их тоже были румяными, как утреннее небо. Ровное дыхание детей чуть слышно, будто шелест моря в безветренную погоду…
В ту ночь был полный штиль, а в предутренние часы как-то по-особому притаилась природа. Дети посапывали чуть-чуть, и дежурный слышал их, потому что вокруг было такое безмолвие и такое спокойствие, какое возможно только в предутренние мгновенья: ночные птицы прячутся от света по чердакам и тёмным углам, а весёлые дневные птахи ещё не проснулись.
Оглядев спальни, дежурный сказал:
— Спят.
Он произнёс это вслух, сам себе, потому что когда человек дежурит ночью и ему не с кем говорить, он, случается, говорит сам с собой.
— Спят, — повторил дежурный и добавил: — Всё хорошо. Пойду к морю. Сегодня новая смена купаться пойдет…
Новая смена не пошла купаться. В море уже была кровь Севастополя, который фашисты бомбили в самые первые минуты войны.
На артековской пристани, где были вывешены разноцветные флажки по случаю артековского праздника, вдруг громко и резко зазвенел колокол громкого боя. Это Витии отец, радист корабля севастопольской обороны, разбудил радиосигналом тревоги всё побережье Крыма. Да и воевать ему довелось по всему Крыму…
В незабываемое воскресенье сорок первого года артековских мальчиков и девочек подняли с постелей в сумерках рассвета. Строем повели в столовую, хотя трава была ещё мокрой от росы, а солнце только-только поднялось над горизонтом.
Дети протирали глаза, зевали и спрашивали:
— Что случилось?
Но ещё чаще они задавали вопрос:
— Где наш вожатый?
В первые же часы войны многие вожатые Артека пошли на фронт, а вернее сказать в военкомат, чтоб получить назначение в армию. А спустя несколько дней артековских детей отправили в Москву и в другие города нашей страны. Как изменились лица детей за одну только неделю! В те годы у них были белые панамки, из-под которых выглядывали озорные весёлые ребячьи глаза. Теперь глаза эти казались большими — в них была грусть и решимость. За несколько дней дети повзрослели. Им пришлось услышать вой сирены, грохот пушек и взрывы бомб.
Фашисты погасили радость в глазах детей. Вчера ещё весёлые артековки и артековцы стали детьми войны.
Безлюдно стало в Артеке. Хозяевами пляжа стали чайки.
ОДИН ПРОТИВ ТЫСЯЧИ
Отец Виты — радист Иван Павлович Яшков — начал службу в Севастополе ещё за год до начала войны. Но о войне в Севастополе говорили часто, ведь ещё за сто лет до Великой Отечественной тут была война; не одна, а несколько держав напали тогда на Севастополь целой армадой кораблей. Только вся эта армада, а вернее, весь этот военный флот врагов из России так ни с чем и ушёл. Враги не смогли захватить нашей земли, даже самой малости, зато от метких выстрелов наших бомбардиров они недосчитались многих из своего войска.
Окружённые полукольцом военных судов, севастопольцы бились, пока бились их сердца. Раны в счёт не шли. Бьётся сердце, жив боец — значит, стреляет по врагу. И в ряду этих героев-севастопольцев был писатель Лев Николаевич Толстой.
Когда Иван Павлович в первый раз рассказал об этом Вите, та удивлённо спросила:
— Как же так, папа? Толстой же старенький был. А ты говоришь — стрелял.
Папа смеялся:
— Старый, говоришь?
— Ага.
— А я, Вита?
— Ты ещё не старый.
— А какой?
Вита внимательно посмотрела на отца — так, будто увидела его в первый раз.
— Ты не старый.
— Молодой?
— Нет.
— Какой же?
— Средний.
