превращались в «господствующие высоты», пробивающаяся весенняя трава — в «зеленку», молочные туманы — в «сложные метеорологические условия». А блестящие зеленые мухи изумрудно поблескивали главным образом на глазах покойников, которые бессмысленно глядели в небо и не замечали окружающих их красот. И именно поэтому воспоминания о прекрасных пейзажах каждый раз оказывались затушеваны мутной ртутной пеленой.
В «Сигму» я попала после окончания специализированного закрытого учебного заведения, находящегося под непосредственным кураторством самых высоких военных и правительственных чинов. Заведение имело длинное и не удобовыговариваемое название. Но концовка звучала четко и отрывисто, как барабанная дробь: «Имени Климента Ефремовича Ворошилова». Поэтому мы — его слушатели и слушательницы, да и не только мы, называли его просто и лаконично — «Ворошиловка».
Специальность, которой там обучали, имела множество предметов и курсов. А также подразумевала овладение многими специфическими прикладными навыками: умением виртуозно пользоваться любым оружием, знать подрывное дело, водить все, что способно двигаться, владеть приемами боевых искусств, знать несколько языков и многое другое. В целом же официально эта специальность числилась под наименованием «разведывательно-диверсионной работы».
— Что ты так в окно-то смотришь? Того и гляди скоро дырку в стекле проглядишь. Может, ждешь кого-нибудь? — со скрытой надеждой в голосе спросила тетя Мила, подойдя ко мне сзади.
— Нет, тетя, — ответила я, лениво отбиваясь от ее очередного намека о необходимости бросить свою не слишком спокойную работу и заняться устройством личной жизни, — я никого не жду. А смотрю просто потому, что весна.
В тетином вопросе заключался ее внутренний протест против той деятельности, которой я занималась в Тарасове. Хотя эта деятельность, надо сказать, была весьма и весьма небезуспешна и уже приносила ощутимые плоды, выраженные материально. После того, как в бывшем Советском Союзе власть подобно эстафетной палочке начала перебрасываться из одних рук в другие, на «Сигму» стали сыпаться настолько противоречивые приказы, что впору было подумать, что отдает их истеричная женщина в период интенсивных магнитных бурь. А на отряде это сказывалось только одним — ростом числа людских потерь.
В конце концов, устав терять товарищей в угоду амбиций руководства, где каждый всего лишь пытался оттяпать кусок пирога побольше только лично для себя, многие положили на стол начальству рапорты об уходе. Я тоже была в их числе.
После ухода из отряда каждый занимался кто чем мог. Я же уехала к тете в Тарасов — большой областной центр на Волге, где встала перед выбором: либо выйти замуж и сделаться обычной домохозяйкой, либо устроить свою жизнь как-то иначе. Однако после разнообразных и далеко не слабых встрясок, которые выпали на долю моей нервной системы, и громадного числа сильнейших впечатлений, полученных в «Сигме», участь домохозяйки показалась мне тоскливым, без намека на малейший просвет болотом серой обыденности. Поэтому после очень непродолжительных раздумий я, совершенно уверенная в собственной правоте, выбрала второе — «как-то иначе».
«Как-то иначе» в конечном итоге оказалось частной охранной деятельностью. И здесь, стоически преодолев первоначальное недоверие и собрав немалую коллекцию ехидных замечаний, базировавшихся на моей принадлежности к «прекрасной, но слабой половине человечества», я достигла впечатляющих для местного масштаба результатов. Я имела положительную репутацию, внутреннее удовлетворение от работы, массу острых впечатлений, тяга к которым, несмотря на мои двадцать девять лет, еще не угасла, и, разумеется, деньги. Не так много, чтобы, как заявил однажды по телевидению один из новоиспеченных олигархов, «не думать о них», но вполне достаточно, чтобы не терзаться по поводу дороговизны во время очередного похода в магазин.
В общем, это не была банальная, размеренная и регулярная работа, за которую я просто получала деньги. Это было нечто большее. То, что заставляло сердце биться учащенно, а тело — испытывать дрожь. Так дрожит лошадь перед препятствием… Однако моя милая тетушка мой выбор категорически не одобряла и потому не упускала случая, чтобы поколебать давно принятое решение. Правда, с течением времени она значительно сбавила свою деятельность в этом направлении, но не свернула ее окончательно.
В это время во двор дома въехал «жигуленок» темно-зеленого цвета. Он притормозил около сидевших на лавочке старушек, водитель приспустил стекло, что-то спросил и вскоре остановился прямо напротив нашего подъезда. Через несколько секунд из «жигуленка» вылез энергичный молодой человек в кожаной куртке и темных очках, лихо хлопнул передней дверью, затем открыл заднюю дверцу и извлек из салона роскошный букет цветов, размером с маленький холодильник.
— Ну надо же! — тихо ахнула тетя Мила при виде букета. — Кому же это?
— Девушке, наверное, — лениво зевнув и потянувшись, предположила я.
— Ну это и так понятно, что девушке, — неодобрительно посмотрела на меня тетя. — Интересно, какой именно?
— Ну, во-первых, совершенно необязательно, что именно девушке, — свредничала я, — сейчас считается совсем не зазорным, если один мужчина дарит цветы другому.
— Ну, Женя, скажешь же такое! — отшатнулась от меня тетя, как черт от ладана.
Она частенько реагировала подобным образом при любом упоминании о сексуальных меньшинствах.
— А ведь ты такая хорошенькая, — неожиданно заявила она после секундного молчания. — И какой- нибудь молодой человек мог бы и тебе принести такой же красивый букет.
— Когда-нибудь обязательно принесут, тетя, — с самым серьезным видом торжественно пообещала ей я.
Я любила свою тетю, жили мы с ней дружно, и я, чтобы не расстраивать ее, периодически брала на себя подобные обязательства.
Тетя отправилась в другую комнату, а я с задумчивым видом осталась стоять у окна. Яркий, но в то же время нежный красный оттенок цветов вновь погрузил меня в воспоминания недавнего прошлого. Я вспомнила алые лепестки маков, которые блестящими капельками крови в это время года начинали покрывать горные долины.
Между тем плавное течение моих мыслей внезапно было прервано трелью дверного звонка. Я вздрогнула от неожиданности и быстро перебрала в уме все недавние дела, в связи с которыми я могла быть удостоена визита. Таковых, однако, в моей памяти не оказалось.
«Возможно, это к тете», — подумала я.
В коридоре раздались шаги тети Милы по направлению к двери. Пока она шла, кто-то снаружи вежливо, но уверенно позвонил еще раз.
— Иду, иду, — торопливо сказала тетя, подходя к двери. — Сейч…
Ее речь оборвалась на полуслове, как будто ее горло в одно мгновение было внезапно и очень крепко сдавлено капроновой удавкой. Я моментально развернулась и в два прыжка оказалась сбоку от входной двери.
Я мгновенно напряглась в готовности моментально сбить тетю Милу на пол, чтобы оберечь от возможного выстрела в дверной «глазок». Но тут же расслабилась: тетина рука лежала на замке, но прочная железная дверь, поставленная по моему настоянию с первого же гонорара, тем не менее, была заперта. Сама же тетя, застыв как вкопанная, прилипла к дверному «глазку».
Однако немая сцена явно затянулась, и снаружи поступил очередной сигнал в виде звонка. На этот раз он был заметно продолжительнее предыдущего и в его звучании, почти как в человеческом голосе, слышались отчетливые нотки нетерпения и раздражения. Звонок наконец-то вывел тетю Милу из состояния глубокого транса, и она медленно повернулась ко мне. Противоречивые чувства боролись на ее лице. Уголки губ слабо подергивались, пытаясь растянуться в недоверчивой улыбке.
Решительным движением я отодвинула тетю от дверного «глазка» и осторожно посмотрела через него на лестничную площадку, чтобы выяснить, какое чудо сумело вогнать ее в подобное состояние. Чудо было представлено молодым человеком, виденным нами обеими несколько минут назад в окно. Того самого, с букетом, о предназначении которого мы гадали. Букет тоже был на месте во всей своей красе.
— Это к тебе, — горячо зашептала тетя Мила мне на ухо.
— Дверью могли ошибиться, — попыталась я остудить ее чрезмерно страстный порыв.
