сорока пяти. Выслушала мой рассказ об аварии — я благоразумно опустила подробности о том, что сама ее подстроила — и, пройдя в комнату к девочке, осмотрела несчастную.
— «Скорая» была? — спросила она озабоченно. — По-моему, у нее сотрясение мозга.
— Да, они были и сказали, чтобы мы вызвали вас — именно вы должны решить, куда поместить девочку, — отозвалась я. — По-вашему, все серьезно?
— Ну даже если бы Катя была нормальным ребенком, — развела руками Войцеховская, — то и тогда имелся бы повод для беспокойства.
Она с жалостью посмотрела на бессмысленно мотающую головой мотоциклистку.
— Не буду скрывать, все очень плохо, — вздохнула доктор. — Видите ли, при ее состоянии любые травмы черепа очень опасны. Я даю сто процентов, что Катя не оправится после этой трагедии и проведет остаток жизни в психиатрической больнице.
— И ее оттуда не выпустят? — спросил вышедший из кухни Роальд.
Войцеховская не уловила оттенок надежды в его голосе. Она мазнула взглядом по Голицыну, потом снова повернула голову и, приподняв очки, внимательно вгляделась в Роальда. Узнав кинозвезду, Войцеховская всплеснула руками и воскликнула:
— Так это вы! Ай-яй-яй, какая жалость! — удрученно покачала она головой.
— Это почему же? — не понял Роальд.
— Видите ли, — принялась объяснять Войцеховская, — Катя была ну просто зациклена на вас. Я имею в виду ваши роли в кино. Знаете, она болела вами, могла говорить о вас часами, расписывая ваше лицо, вашу фигуру… Представляете, она знала оба фильма практически наизусть! В общем, вы были ее кумиром.
Роальд грустно кивнул.
— Впрочем, — добавила Войцеховская, — не буду скрывать, ваш проект по телевидению — я сейчас говорю о юмористической программе — Кате был очень не по душе. Она просто кипела, когда видела вас на экране, хотя, я уверена, что она смотрела каждую вашу передачу. По-моему, она считала, что вы губите свой талант, размениваете его на пустяки… Так, во всяком случае, я могла понять ее сбивчивые речи.
— Ну так не смотрела бы, — фыркнул Голицын, — и дело с концом.
— Нет-нет, — возразила ему Войцеховская, — вы не учитываете особенности ее психики! Она не могла просто так отказаться от того образа, который уже запечатлелся в ее сознании — образа супермена и благородного героя. Вы как бы раздвоились для нее, перешли в две ипостаси, одну из которых она обожала всей душой, перед которой искренне благоговела и готова была преклоняться, а другую столь же искренно ненавидела.
— Ну дела! — покачал головой Роальд. — Ты работаешь себе и работаешь, а тут вдруг такое! Вот до чего доводит смена имиджа!
— Я пробовала уговорить Катю не смотреть телевизор, но, мне кажется, что она уже не могла перестать. А любая ваша передача была для нее как нож в сердце, — продолжала Войцеховская. — Катя только все больше распалялась против вас, но ее энергия не находила выхода. Я боялась, что ей грозит нервный срыв. А ведь девочка была очень подвижная, дружила со спортом…
— Да уж, — проговорила я себе под нос, — девочка была на редкость прыткая.
— А в последнее время положение совсем осложнилось, — Войцеховская повернулась к Голицыну. — Знаете, какая идея появилась у Кати? Что вы — ее отец, а мать умерла при родах. Вы, как следует из ее фантазий, отказались от ребенка и поместили девочку в детский дом. И теперь она разрывалась между любовью и ненавистью к вам не только как к кумиру, но и как к отцу.
Доктор посмотрела на часы, громко ахнула и сразу засуетилась.
— Что-то я заболталась, а ведь у меня еще пациенты, — извиняющимся тоном проговорила она, снимая трубку телефона. — Сейчас вызову бригаду…
До аэропорта мы ехали молча. Самолет должен был улетать в Москву через час с небольшим, и, когда мы вышли из машины, оставалось еще минут десять до окончания регистрации пассажиров.
— Скажи мне честно, Рома, — нарушила я молчание, — Катя не могла быть твоей дочерью? Только, пожалуйста, не ври.
Роальд посмотрел на меня с печальной улыбкой и покачал головой.
— Это ты так подумала после истории с Надей, да? Боже мой, ну конечно же нет! Ты сама видела ее паспорт. Когда Катя родилась, я уже два с половиной года жил в Москве! Ты мне веришь?
— Да, — вздохнула я с облегчением. — Все, Рома, тебе пора, уже объявили, что регистрация заканчивается. Прощай, дорогой.
Наши губы слились в долгом поцелуе. Оторвавшись от меня, Роальд Голицын печально посмотрел мне в глаза и с горечью произнес:
— Жалко уезжать, правда. Но что поделаешь? Такова актерская судьба.
— Ни о чем не жалей, — пожала я ему руку. — Смело иди вперед, и все будет о'кей!
— Слушай, что тебе прислать из Голливуда? — обернулся напоследок Роальд. — Хочешь автограф Ди Каприо? Или Сталлоне?
— Знаешь что, — вдруг оживилась я, — пришли мне кассету с твоим фильмом, как только он будет закончен. Еще до выхода на экраны, идет?
— Заметано! — пообещал мне Роальд и поспешил на посадку.
Голицын не забыл эту сцену прощания. Он выполнил мою просьбу и переслал мне кассету с оказией, так что отснятый фильм я просмотрела за три с половиной месяца до начала его проката.
Надо сказать, что, несмотря на бойкую рекламу, он продержался в топ-списке Америки всего две недели, а потом куда-то сгинул. Впрочем, коммерческая судьба ленты меня не волновала.
Я сидела на своем диванчике, попивая кофе и дымя сигаретой. Вперившись в экран, я откровенно любовалась Роальдом, что уж тут скрывать.
Да, надо отдать должное его умению печально смотреть в камеру — ведь это были лучшие кадры фильма! Что-то такое в нем все-таки есть — именно то, что нравится женщинам. Конечно, это и фигура, и мужественность, но главное — все же взгляд. Взять хотя бы вот этот анфас в заключительных кадрах, когда он медленно поднимает веки и, чуть склонив голову вправо, смотрит прямо на вас.
Я еще раз убедилась в мудрости русской пословицы, говорящей о том, что можно полюбить «за красивые глаза»…
