боится быть хозяйкой собственных наслаждений.
Возвращаясь к словам Печориной, подумала, что ей нравится новый возраст, но что она спешит к его обязанностям гораздо активнее, чем к его правам.
Стандартные «стенанья об ужасах старости» пока не подтверждались. Да, тело требовало внимания. Ныла левая рука, которой не нравился круглосуточный симбиоз тела с компьютером. Ольга даже переложила мышку под левую руку, чтобы задобрить ее.
Да, появилась легкая метеозависимость, но она научилась разбираться с ней без врачей и таблеток: гимнастикой и массажем. Да, иногда колола печень, но знакомый психолог сказал, что это признак депрессии, а не нарушения диеты, и посоветовал доставлять себе побольше удовольствия.
Ольга вспомнила, что в молодости была менее здоровой – какие-то дурацкие головные боли, депрессии, приступы дурноты, неопознанные болезни, мгновенно улетающие в форточку с новым романом. Теперь она в большей степени принадлежала себе, чем в молодости, хотя Таормина показала, что далеко не целиком.
Она все реже видела себя во сне не сделавшей уроки и все чаще общалась там с покойными друзьями. Даже вывела формулу: возраст – это когда на каждую букву алфавита в твоей записной книжке появилась траурная рамочка вокруг фамилии.
И ведь как-то адаптируешься к этому, и вроде живешь так же, и по-прежнему со смехом рассказываешь:
– И вот пошли мы с Наташкой в гости. Она надела мои модные туфли. Они были ей малы, но ей было важно понравиться этому парню…
И замолкаешь потому, что Наташка уже пять лет лежит на Востряковском кладбище. А ты еще можешь добрать этой жизни, жадно ухватить за себя и за Наташку! И может быть, фестивальцам сносит крышу как раз страх не добрать?
В детстве во дворе была популярна игра: один водил, закрывал глаза ладошками и кричал: «Море волнуется раз! Море волнуется два! Море волнуется три! Морская фигура, на месте замри!» И все, кто до этого прыгал, крутился и паясничал, застывали в максимально идиотских позах.
А водящий подходил к самому нестойкому и смешил его шутками и рожами. И тот, кого удавалось вывести из позы памятника, становился водящим. Получалось, что роль водящего, имевшего возможность кривляться и отрываться, была менее ценной, чем роль замеревшего. Практически как и здесь, на фестивале.
И какое милое зрелище представила бы собой собравшаяся публика после команды: «Море волнуется раз! Море волнуется два! Море волнуется три! На месте, фигура, замри!» Дина застыла бы, уперев руки в боки, доказывая, что ее не задушишь, не убьешь! Что у нее можно отнять один бизнес, но она упадет, поднимется, стиснет зубы и тут же упрямо построит другой! Потому что поставила в этой жизни не на свою красоту, а на свои мозги и волю. Лиза застыла бы с распахнутыми руками и хохочущим лицом. Она безоговорочно любила жизнь и каждую секунду то искренне, то фальшиво добирала ее саму без этикеток и ценников. Егор застыл бы с многозначительной речью на устах. Как множество взрослых и ответственных мужиков, он проживал в иллюзии, что понимает и контролирует все этом мире, вплоть до расщепления материи до атома. А на самом деле все решения ему, хохоча и играя в простушку, подсказывала Лиза. Подкладывала на тарелку, он их съедал и через пять минут транслировал как свои. Андрей Николаев застыл бы с бутылкой граппы. Он объелся любви, славы, навязчивых баб, фанатеющих мужиков и хотел добрать только мальчишеского отдыха в рамках славной копании и миролюбивого алкоголизма. Вета застыла бы тянущей руки сразу ко всем неженатым богатым мужикам мира, в трусах и «русском платке» из салфетки. Инга, с раскосыми глазами восточной царевны, тоже сделала бы это топлес, но с уклоном в «больных мужиков», здоровых она боялась потому, что не верила в свою женскую привлекательность. А какой мужик, выздоровев, захочет помнить себя в позе больного? Олеся стояла бы, гордо подняв красно-фиолетовую голову и сжав руки в мертвой хватке на первом понравившемся. Ей было все равно: больной, здоровый, старый, молодой, трезвый, пьяный, богатый, бедный, умный, дурак. Она привыкла тяжело работать и покупать понравившиеся безделушки, по разряду которых проходили все мужчины с нормальной потенцией. Печорина стояла бы с призом в одной руке и оливковым маслом в другой. В ее квартире и так не хватало места для коллекции призов со всего мира. И еще непонятно, что больше сбережет ее здоровье: лишние аплодисменты или умелый общий массаж с натуральным оливковым первого отжима. Сулейманов бы в этой живой картинке сжимал ручонкой край золотого платья Золотой Рыбки. А она сжимала бы точно так же ухваченный край фильма, в который будет засунута немощной рукой Сулейманова. Шиковский застыл бы, стоя перед публикой и удивляя ее рассказанной байкой! Как большой артист, он не знал маленьких ролей, и каждая его прибаутка могла украсить отечественный кинематограф. Ашот Квирикян стоял бы, держа одной рукой руку старой жены, а другой – сиську молодой Куколки. Он бы не выжил без этого сочетания ни физически, ни социально. Картонов? Ну, Картонов по-прежнему хотел бы всех заказов, все баб и всех почестей мира. Галя Упырева оказалась бы с вечно недовольным лицом и с отбитой в драке престижной шмоткой в руках. Она уже разучилась получать удовольствие от прежней жизни, но при этом не могла научиться получать их от новой. Бабушкин сидел бы верхом на «Золотом льве», после получения которого молодая актриса шустро наставила бы рога на его крашеные рыжие кудри. Наташа замерла бы с очередной тарелкой жратвы, с растерянным лицом от того, что в такой же тарелке сестры еще и сидит Картонов. Кого она забыла? Ах да… Руслана Адамова. Но он не про это. У него все есть. Потому что ему не надо ничего, кроме главного…
И если бы все эти фигуры, отлитые в бронзе, пролежали в песке, как скульптуры воинов из Риаче из Национального археологического музея в Реджио Калабрия, а потом оказались в руках потомков, то в новый учебник истории о нашей эпохе не попало бы ничего хорошего!
С пляжа доносились почти мартовские кошачьи вопли Олеси, пение Массимо и обрывки исполняемой хором «Катюши». На соседнем балконе Шиковский довольно громко говорил кому-то, кокетливо хихикающему:
– Фея моя, пьес в комедии дель арте не было, объявлялась только сюжетная схема, которая по ходу дела наполнялась живыми репликами… и они варьировались в зависимости от состава зрителей! Понимаешь? Я бы сделал не спектакль, а конфетку, но им не надо. Они не дают денег на комедию дель арте. Для цирка тонко, им надо про голых баб, Христа и трупы…
И в ответ раздалось более громкое женское хихиканье. Еще немного, и Ольга бы его распознала. Но не любила лезть в чужие тайны.
Она плотно закрыла балкон, включила кондиционер. И написала своим эсэмэс: «на свете счастья нет но есть покой и воля». Муж ответил: «спи олюшка», дочь ответила: «и за этим инсайтом ты тащилась в италию?», сын: ответил «монетка упала третьей стороной». Это была его любимая строчка из Егора Летова.
Она натянула на себя простыню, закрыла глаза. И рухнула в сон, в котором голой лежала на верху стены Навмахии, Ромео сидел на ее бедрах и делал массаж, а внизу шел бой и горели суда и галеры… и ослепительная молодая Печорина в тунике терракотового цвета улыбалась из каменной вип-ложи.
Восьмой день экологического кинофестиваля «Чистая вода»
Отъезд в Москву.
За завтраком лица у всех были вялые и серые. Большая часть махнула в Неаполь на поезде, надеясь сократить время и дискомфорт дороги. Так что автобус оказался неполным. Ольге тоже предлагали, но хотелось снова прожить кусок изумительной дороги от мыска итальянского сапога до Неаполя. Кроме того, она наконец села рядом с Русланом Адамовым.
Сзади трындели Егор и Андрей Николаев.
– Да пойми ты, у итальянских мафиози кодекс чести! – напирал Егор. – Самую главную мафиозную звезду, Франческо Скарпелли, свои грохнули за то, что он пытался завалить девушку босса! Ты у нас такое видел?
– Сними спагетти с ушей! Медичи вчера Вету на стол поставил, мэра угостить! Это тоже по кодексу чести? Глупый пингвин робко прячет, умный смело достает! – протестовал Андрей Николаев.
– Да потому, что Вета для них – русская проститутка. А структура мафии основана на кровном родстве, и каждый человек занимает в ней определенную нишу, и вся структура учитывает эту нишу! И каждый сам боится опозориться, чтобы не опозорить весь клан! – настаивал Егор. – Меня один их мужик спрашивает:
