Дарья Агуреева
УМНОЖЕНИЕ СКОРБИ
Ирине Лаптевой посвящается.
Никогда! Никогда я не прощу себе, что никак не повлияла на ход событий! Могла ли я что-нибудь сделать? Скорее всего — нет. Но ведь я даже не попыталась. А теперь… Теперь уже поздно. Остаётся только вспоминать её и ненавидеть себя. До сих пор не могу понять, как всё это случилось, что же послужило истинным прологом этой дикой истории. Хотя может быть, в конце нашего безумного века леденящего ужаса она и не вызовет. Но мне вряд ли удастся когда-нибудь избавиться от этого кошмара.
Нина… Моя лучшая подруга. Я любила её, наверное, больше, чем кого бы то ни было. Только вот не уберегла. Если попытаться как-то проанализировать события, то начать, пожалуй, надо с сентября. Как-то Нина пришла только ко второй паре. Даже не извинившись — мы должны были встретиться с утра, чтобы вместе ехать в университет, и я прождала её добрые пол часа — она, задыхаясь от гнева и сверкая глазами, принялась нагнетать обстановку:
— Маша! Это невыносимо!
— Что такое? — я раздумывала, стоит ли мне высказаться по поводу её бессовестного опоздания.
— Скажи мне, я — урод?
— Ага! — усмехнулась я.
— Я серьёзно! — она отмахнулась от моей иронии длиннющими ресницами.
— Я тоже, — непонимающе повела я плечами. Нина восприняла мои слова как исключительный комплимент.
— Я — дура? Я не умею общаться с людьми? Со мной скучно? — не унималась она. — Ну что же ты молчишь?
— Я киваю головой.
— Так в чём же тогда дело?! — ещё чуть-чуть, и она расщепила бы меня на атомы.
— Все мы немножко лошади, — я всё-таки продолжала её дразнить. Нина замолчала и уставилась на меня поледеневшими глазами.
— Что случилось? — перестала я кривляться.
— Я вот уже неделю общаюсь с самыми разными людьми. И это отвратительно! — она снова захлебнулась рассказом.
— Я как-то не улавливаю ход твоих мыслей.
— Маша, это можно объяснить только матом. Иначе никак!
— И всё же.
— Может быть, я — дурочка. Может быть, я начиталась глупых романов. Но если они умны и образованы, то я предпочитаю быть умственно отсталой!
— Ты меня уже утомила своими вступлениями. Давай-ка в темпе вальса.
— Только не кривляйся! — прищурилась Нина. Она тоже издевалась надо мной, намеренно опутывая словоблудием.
— Обещаю, — согласилась я.
— В последнее время меня мучил один каверзный вопрос. Вот нам по девятнадцать. В дом престарелых вроде рано. Мы свободны, без ярко выраженных порочных наклонностей, без детей и без прошлого… Покончим с без и посмотрим, что у нас в наличии. Молодость, хотя бы как констатация факта. Безусловная привлекательность. Кое-какое образование. По крайней мере, никто не обвинит нас в пошлости, вульгарности, серости и этакой настырной глупости, которая что-то сильно распространилась. И что же при этом? Одиночество! Комплексы! А вокруг? Вокруг какой-то хаос, разврат! Эти жуткие девицы кривили свои грязно красные губы и вздыхали над моей наивностью: «Любовь? Деточка, сколько тебе лет?» Ты оглянись, что творится! На них же пробу ставить негде! Ведь они в подмётки нам не годятся! Или у меня мания величия? И главное — мне тошно от всех этих их приключений. Я ухожу в монастырь! Понимаешь, я бы ещё успокоилась, если бы у этих дур были хоть какие-то романы. Так ведь нет! По-мой-ка! А эти дебилы, то есть кавалеры! Скоты! Самые настоящие!
— Печально, — прервала я её гневный монолог.
— Машенька! — она притихла. — Разве это нормально? Да плевать мне на пустоту, но ведь чем её забивают! Зачем? Зачем так над собой измываться?
— Ты у меня спрашиваешь? — усмехнулась я.
— Мне страшно, — она совсем сникла.
— Мне тоже, — почти искренне призналась я.
— Вот наши родители. Холят нас, лелеют, ни в чём не отказывают. И что же? Мы тоже будем в этой вонючей луже? Всё! В монастырь!
— Может, обойдётся? Зачем прятать голову в песок?
— А чем мы лучше других? — теперь уже она усмехалась.
— В конце концов мы пока что не спускались с лестницы.
— И не будем! — Нина опять начала злиться. — Я лично никогда не стану такой, как эти псевдоджульетты.
— Уговорила, — я стиснула ей руку. — Мы проживём долгую жизнь старых дев, остервенеем и сдадимся в какой-нибудь дом престарелых.
— Маш, — она вдруг изменилась в лице. — Со мной что-то не так.
— Что? — я даже испугалась, до того странно блестели её глаза. Она мне показалась бледной, нездоровой и чудовищно хрупкой. Может быть, она уже тогда чувствовала, чем всё это закончится, ощущала на себе дыхание бездны?
— Я и двух минут не могу спокойно просидеть! Изо все сил сдерживаюсь — никак! Это что-то невероятное! — она умоляюще шарила горящим взглядом по моему лицу.
— Да что такое? — повысила я голос.
— Это Саша, — она отвернулась.
— Какой ещё Саша? — оторопела я.
— Морозов.
— А! Этот псих опять что-то ляпнул?
— Да нет. Я… Вообще-то я не знаю, что происходит, — она путалась под моим внимательным взором. — Я не могу его видеть, понимаешь?
— Ещё как! — кивнула я.
— И не видеть тоже, — еле слышно закончила она.
Непосвященным трудно понять, в какой шок повергало это заявление. Слова Нины буквально подкосили меня. Итак, моя Нина оказалась неравнодушной к нашему однокурснику. Александр Морозов, безусловно, был яркой фигурой. Сам по себе, не благодаря намеренной бледности остальных. Невзрачность его внешности с лихвой компенсировалась звучным спокойным голосом, которым он вещал неблагодарным слушателям свои отнюдь не банальные идеи.
Но несмотря на солидный багаж знаний, потрясающие познавательные способности и удивительную начитанность, мне всегда представлялось, что Саша — всего лишь маленький мальчик, стремящийся нацепить на себя очередную маску, напялить на своё «я» какой-нибудь образ, почерпнутый из прочитанных книг. А фавориты среди них менялись в его арсенале почти со скоростью света. Он действительно блистал сообразительностью и незаурядным умом. Но! Никогда я не могла высказать своё отношение к нему без этого «но». Саша не вызывал у меня не то что тёплых чувств, но даже элементарного уважения. Его сарказм, какой-то непристойный цинизм, плохо прикрытый холодным, но ярким огнём его вообщем-то не красивых глаз, неизменно рождал во мне брезгливость, животную алчность самосохранения. Более того, мне почти физически было неприятно его общество — то ли из-за абсолютного отсутствия хоть какого-то
