глаз сокола-Гора. С тех пор глаз появляется па всех священных картинах египетской цивилизации, символизируя первое свойство жизни: смотреть па себя. И этот глаз, пройдя по всему Средиземноморью, оказав влияние на Восток, стал тем, что во всех остальных религиях изображается как изначальный атрибут провидения: видеть себя — основной и начальный атрибут самой жизни.
Это видение или ощущение, это присутствие моей жизни передо мной, которое дает мне владение ею, которое делает ее «моей». — это то, чего не хватает сумасшедшему. Жизнь безумного — не его, т. е., строго говоря, не жизнь. Поэтому нет ничего более невыносимого, чем вид умалишенного. Потому что в нем законченно проявляется физиономия жизни, но лишь как маска, скрывающая отсутствие подлинной жизни. Перед умалишенным действительно мы ощущаем себя как перед маской, маской по самой своей сути. Сумасшедший, не осознавая себя, себе не принадлежит, он отчужден, и «отчуждение», 'принадлежность чужому' — именно так звучали старинные определения безумия, скажем: быть вне себя, быть одержимым, то есть одержимым кем-то другим. Жить — значит осознавать себя, это ясно.
Хорошо сказано: сначала живи, затем философствуй — это, как вы видите, в строгом смысле начало всякой философии, — да, это хорошо сказано, но надо помнить о том, что жизнь в самих своих истоках и в глубине состоит из знания и понимания себя, в видении того, что нас окружает, в том, чтобы быть ясным для самого себя. Поэтому, когда мы подходим к вопросу: что такое наша жизнь? — мы можем без раздумий торжественно ответить: жизнь — это то, что мы делаем, разумеется потому, что жить — это осознавать, что мы Мы живем здесь, сейчас, то есть мы находимся в каком-то месте мира и нам кажется, что мы пришли туда по своей воле. Жизнь в самом деле оставляет поле возможностей внутри мира, но ми не свободны — быть или не быть в этом сегодняшнем мире. Можно отказаться от жизни, но если живешь, нельзя выбрать для этого мир. Это придает жизни трагичность. Жить — это не выбирать по вкусу предварительно понравившееся место, как выбирают, в какой театр пойти вечером, — это значит оказаться, вдруг и не иная как, ввергнутым, попавшим, заброшенным в мир, который невозможно поменять, — в мир сегодняшний. Наша жизнь начинается постоянным удивлением по поводу нашею существования — без нашего предварительного согласия, в непредсказуемом мире, подобно потерпевшим кораблекрушение. Не мы сами даем себе жизнь, но обнаруживаем ее как раз тогда, когда обнаруживаем сами себя. Подобное же происходит, если некто спящим перенесен за кулисы театра и, разбуженный внезапным толчком, выпущен на сцену перед публикой. Оказавшись там. что обнаруживает этот персонаж? Ведь он в сложном положении, не зная, ни зачем, ни как оказался на сцене; сложность в том, что нужно разрешить каким-нибудь достойным образом эту демонстрацию себя публике, чего он не добивался, не предвидел, к чему не был готов. В основных чертах жизнь всегда непредвиденна. Нас не предупреждают перед появлением в ней — за ее сцене, всегда определенной и конкретной, — мы не бываем подготовлены.
Этот внезапный, непредсказуемый характер и составляет сущность жизни. Совсем другое дело, если бы мы могли подготовиться к ней, прежде чем войдем в нее. Как говорил Данте: 'Стрела, которую ждешь, летит медленнее'. Но жизнь в целом и в каждый момент похожа на выстрел в упор.
Мне кажется, этот образ довольно точно передает сущность жизни. Жизнь дана нам, лучше сказать, брошена вам, или мы брошены в нее на то, что дано нам; жизнь — это проблема, которую должны решать мы. И не только в особо трудных случаях, которые мы определяем как конфликты или трудные ситуации, а всегда. Если вы пришли сюда, значит решились на то, чтобы: прожить этот отрезок жизни таким образом. Другими словами: мы живем, поддерживая себя на весу, влача тяжесть жизни по перекресткам мира. Тем самым мы не предрешаем, печально или весело наше существование: каково бы оно ни было, оно устанавливается тем, что мы вынуждены непрерывно решать его проблему.
Если бы пуля, выпущенная из ружья, обладала душой, она ощущала бы, что ее траектория точно предопределена наводкой и действием пороха, а если ее траекторию мы назовем жизнью, то пуля окажется просто созерцателем, без какого бы то ни было вмешательства в жизнь: ведь пуля не выстреливает себя сама м не выбирает цели. Но именно потому такой способ существования нельзя назвать жизнью. Жизнь никогда нельзя предопределить. Даже будучи совершенно уверены в том, что произойдет с нами завтра, мы всегда рассматриваем это как возможность. Это другой сущностный и драматический атрибут, который нужно поставить рядом с предыдущим. В каждый момент жизнь представляет собой проблему, большую или малую, которую нам следует решить, не оставляя решение Другому, я хочу сказать, что она никогда не бывает разрешенной проблемой, а в каждый момент мы чувствуем себя вынужденными выбирать из многих возможностей. [Хотя нам не дано выбирать мир, в котором должна протекать наша жизнь, — такова доля ее фатальности, во мы обнаруживаем некое поле с жизненным горизонтом возможностей — такова доля ее свободы, следовательно, жизнь — это свобода внутри фатальности и фатальность внутри свободы. ] Разве это не удивительно? Мы ввергнуты в нашу жизнь, и в то же время то, во что мы ввергнуты, мы должны сделать отдавая себе в этом отчет, говоря об этом, создавая это. Или по-другому: наша жизнь — это наше бытие. Мы только оно и больше ничего, — по это бытие не предопределено, не предрешено заранее, а мы должны определить его сами, мы должны решить, что мы будем: например, что мы станем делать, выйдя отсюда. Это я называю 'поддерживать себя на весу, поддерживать собственное бытие'. Нет ни отдыха, ни передышки, поскольку сон, являющийся одной из форм жизни биологической, не существует для жизни в основном смысле, в котором мы употребляем это слово. Во сне мы не живем, но, проснувшись и вернувшись к жизни, видим, что она обогатились летучим воспоминанием о сновидении.
Простые и устоявшиеся метафоры не менее истинны, чем законы Ньютона. В этих почтенных метафорах, превратившихся в слова, по которым мы ходим все время, как по коралловому острову, повторяю, в этих метафорах заключена совершенная интуиция самых фундаментальных явлений. Так, мы часто говорим, что страдаем от «тяжести», что находимся в «тяжелой» ситуации. Тяжесть метафорически перенесена от физического объекта, когда на нас что-то висит и давит нас, на внутреннее состояние. И на самом деле, жизнь отягощает всегда, поскольку жить — это поддерживать самого себя, выносить себя и направлять себя. Ничто так не притупляет ощущения, как привычка, и, как правило, мы забываем об этой постоянной тяжести, которую мы тащим и которой мы являемся, — но когда случается что-то необычное, мы вновь чувствуем тяжесть. В то время как светило притягивает другое тело и не ощущает своей тяжести, живущий в мире является одновременно и тяжестью, и рукою, которая ее поддерживает. Подобным же образом «облегчение» восходит к «легче», то есть к утрате тяжести. Отягощенный заботами человек идет в таверну искать облегчения — сбрасывает балласт, и воздушный шар его жизни весело поднимается.
Таким образом, мы заметно продвинулись в нашей вертикальной экскурсии, в этом спуске в глубинную суть нашей жизни.
Из глубин, где мы сейчас находимся, нам видна жизнь как необходимость решать то, чем мы станем. Мы уже не довольствуемся фразой: жизнь — это то, что мы делаем, это в итоге обнаруживать себя самого в мире, занятого вещами и существами мира.
Эти простые слова: «обнаруживать», 'мир', «заниматься» — теперь термины нашей новой философии. Можно долго говорить о каждом из них, но я ограничусь определением: 'жить — это находиться в мире', которое, как все основные идеи этих лекций, уже есть в моей опубликованной работе. Мне важно отметить это относительно Идеи существования, я провозглашаю ее приоритет. По той же причине мне приятно признать, что самый глубокий анализ жизни принадлежит новому немецкому философу Мартину Хайдеггеру.
Здесь необходимо напрячь зрение, поскольку мы приближаемся к опасным берегам.
Жить — это находиться в мире… Хайдеггер в своей только что вышедшей гениальной книге дает вам возможность заметить все огромное значение этих слов… Речь не идет главным образом о том, что наше тело находится среди других вещей-тел и все это внутри огромного тела, или пространства, которое мы называем миром. Если бы существовали только тела, жизнь не могла бы существовать; одни тела вращались бы вокруг других, всегда одни вдалеке от других, как бильярдные шары или атомы, не зная и не будучи значимыми одни для других. Мир, в котором мы, живя, находимся, состоит из вещей приятных и неприятных, жестоких и благоприятных, угрожающих и отрадных: важно не то, являются ли вещи телами, а то, что они впечатляют нас, нас интересуют, радуют нас, пугают или заставляют нас страдать. Первоначально то, что мы называем телом, это нечто, оказывающее нам сопротивление или препятствующее нам, или поддерживающее и несущее нас, — стало быть, нечто враждебное или благоприятное. Мир — это sensu stricto то, что нас интересует. И жить — это каждому находиться среди вопросов и проблем, которые его интересуют. То есть, не зная как, жизнь оказывается для себя самой тем, что открывает мир, Нельзя жить, если не находишься в мире, наполненном другими вещами, будь то
