кровью патриота, устилают цветами. И тут кто-то отдал жизнь за родину...
— И не один, — добавил сержант. — Кровищи-то, вишь, сколько на камнях запеклось... Уважительно к мертвым относятся... Пошли:
— Куда меня тянешь?
— Закудыкал, пути не будет, — рассердился Груздев. — На восток идем. Солнце-то на запад садится, а времени седьмой час. Дошло! Да и с ночевкой пора определяться. В темноте-то мы иль на фрицев нарвемся, иль аковцы нам головы сломят. Здесь, Костя, как в сказке. Чем дальше, тем страшней... Стоп! — прислушался он. — И сюда кого-то черт несет!
Сергей рывком увлек Костю за собой. Залегли они за свалившейся с дома балюстрадой, неподалёку от ниши, где крохотными звездочками светили свечечки. Костя взвел курок пистолета, притих и, пожалуй, впервые с момента вынужденной посадки осознал, что попал во враждебный мир, где малейшее проявление слабости и неуверенности грозит верной гибелью.
Медленно приближались шаркающие шаги, громче слышалось равномерное постукивание. Из-за угла показалась пожилая женщина в черной одежде с приколотыми на груди белой и красной ленточками — цветами польского флага, с черной тросточкой в руке. Она остановилась у ниши, скорбно опустилась на колени и, крестясь, негромко произнесла молитву. Сергей уловил немногие из быстрых певучих слов:
— Матка бозка... пан Езус...
Поднялась, аккуратно отряхнула пыль с подола длинной юбки, достала из потрепанной кошелки свечку. Зажгла фитиль от горящей свечечки и поставила радом со статуэткой божьей матери. Снова перекрестилась, вытерла платочком глаза. Непонятно откуда появились два аковца. Рядом с женщиной высились мужские фигуры с автоматами.
— Дзень добры, пани!
— Добры дзень, пан!
- Дозвольте запрезентоваться — поручник Чеслав Варышак... Пани случайно не встретились москали?
— Россияне наши освободители.
— Россияне и швабы — не едно копыто. Армия Краёва ведет героичную валку. За вильность и неподлеглость...
— Ваши лайдаки моего сына тут убили, цо не схотел он их приказ выполнить... Матка бозка, мадонна сантиссима! — женщина перекрестилась и пошла, постукивая палочкой, по улице, обходя каменные завалы.
— До видзения, пани! — крикнул ей вслед поручик, но она не обернулась и не ответила.
Он свистнул, и откуда-то, будто из-под земли, вывернулись его спутники, встали в кружок, пошептались и бесшумно исчезли, словно растворились в сумерках. Костя и Сергей с полчаса молча пролежали на обломках кирпичей, потом лейтенант пересказал разговор усатого с женщиной. Груздев вскипел:
— Подлюки, своих расстреливают! Если они мне еще под руку подвернутся, шлепну без жалости!
И снова они пробирались двориками, пригнувшись, перебегали узкие улочки и проулки, тревожно вглядывались в угрюмые дома с черными провалами окон.
Сквозь дым пожарищ робко пробился блеклый луч заходящего солнца, но ни отблеска, ни зайчика не сверкнуло в мертвом квартале. Солнце испуганно мигнуло и набежавшей тучей, словно ладонями, прикрылось. Сумрачные тени выползли на мостовую, слились воедино и окружили парней густой серой стеной. Сергей почувствовал, как необъяснимый страх закрадывается в его сердце, ужасом обволакивает мозг. Он боялся, что их застанут врасплох, или перестреляют из засады.
Стрельба поблизости стихла, но вдалеке все так же стучали редкие автоматные очереди, да где-то лопались гранаты. С наступлением темноты все выше вздымалось багровое пламя над крышами, все чаще взлетали в небо ярко-белые осветительные ракеты. При их вспышках Сергей и заприметил парашют. Шелк будто загорелся зеленым огнем. Парень мгновенно втянул Костю в подъезд уцелевшего дома. Оставил лейтенанта наблюдать за улицей, а сам, короткими перебежками, подобрался к подозрительному предмету. Рассмотрел находку и по-птичьи засвистел:
— Синь-синь-синь... — Повезло! — встретил он Костю радостным шепотом. — Пофартило! Тюк, што наши полякам сбрасывали! Авось сухарями да консервами разживемся.
— Двадцать один?! Не пойму, стоят часы, аль идут? Будто медведь на ухо наступил. Не слышу, как они тикают, — с досадой проговорил Сергей, разглядывая светящийся циферблат. — Совсем оглох... Курить как из пушки хочу. Счас бы щепотку самосада, аль нашей канской махорочки... И жрать нечего... Волокли, волокли тюк, как проклятые, а в нем гранаты да патроны...
— Зато гранат теперь вдоволь, — лениво отозвался Костя, устроивший постель в ванне. - И неизвестно, что лучше — гранаты или еда.
— А по мне, так и два горошка на ложку хороши... С утра не рубали, опупеть можно от голода. В столовке, поди, расход на нас держат... В ШМАСе кормили паршиво, зато мало гоняли. А от сёднишной гонки руки-ноги ноют...
- Где военную школу кончал?
— В Красноярске.
— Иди ты! — слышно, как Костя удивленно приподнялся. — Я родом из Красноярска, и летное училище там же окончил.
— Когда?
— В январе сорок третьего.
— А нас в марте на Ленинградский фронт отправили.
— Надо же, земляком оказался!
— Чудеса в решете! — удивился Сергей. Он пристроился рядом с ванной на пуховой перине, такую же и Косте принес. — Меня в Большом Улуе призывали, а родом из Ольховки. Слышал ?
— Откуда? Я из Красноярска никуда не выезжал. Вру, — спохватился Лисовский. — Летом сорок первого, когда война началась, в Кардачине силосные ямы копал. А зимой из десятого класса в училище ушел.
— Надо же, извини-подвинься, земляк земляка не признал!
— Ды мы с тобой во второй раз только полетели. Да и Ваську Поликарпова жалел. Ты на его место пришел, когда он при бомбежке погиб.
— Обалдуй несчастный, а еще красноярец!
— Не разумем, юнак...
— Откуда поляцких слов нахватался? Как горохом ими сыпешь.
— Не поляцких, а польских, — помедлив, поправил Лисовский земляка. — А язык с детства знаю. Отец поляк — Стефан. Наши кревняки, родственники, где-то под Краковом живут...
— Вон она какая история, — протянул Сергей, - Он чу, по доброй воле аль по этапу в Сибирь попал?
— Прадед конфедератом был, против царя восстал. Его и сослали в Сибирь.
— А-а, понятно. Моих родичей по бате откуда-то с Белоруссии на каторгу снарядили, а маминых — с Полтавщины... Чалдоны, они, брат, корнем из каторжных да ссыльных.
— Знаешь, что писал Адам Мицкевич о Сибири? Чужая, глухая, нагая страна — бела, как пустая страница, она, и божий ли перст начертает на ней рассказ о деяниях добрых людей...
— А он не дурак, твой Мицкевич, — согласился Сергей. — Раньше-то под окошком каждой хаты хозяин полочку прилаживал. На ночь хлеб клал, сухари, сало, соль, махорку, серянки. Драпанет бродяга с Сахалина и топает себе спокойненько. Пропитание добрыми людьми обеспечено... Ох, и жрать хочу! Никак после Ленинграда не наемся. Рубаю, рубаю, аж пуп трещит, а глаза голодные... Тш-ш!
Прислушались. В гулкой ночной тишине послышались крадущиеся шаги. Кто-то осторожно пробирался улицей, часто останавливался и подолгу замирал на месте. К людским шорохам парни, стали привыкать. Сперва хватались за пистолеты, а теперь по звукам угадывали, в какую сторону направляется очередной невидимка. Не вымер, оказывается, город, просто затаился, пережидая смертельную грозу.
— Серега, — зевнул Костя, — я минут двести вздремну, а ты подневаль.
— Валяй. Я от голода не усну.
