На востоке, оставленные без поддержки своими сородичами, бились с неисчислимыми народами страны Чин <Чин - Китай> восточные племена сэ <Сэ - саки>.
На севере ослабленные распрями сыны саков были поглощены морем племен скуластых, узкоглазых людей.
Южные саки, прозванные хаомоваргами, отделившись, подпали под сильное влияние оседлых народов среднеазиатских земледельческих оазисов — Маргианы, Согдианы, Бакт-рии — с одной стороны, а также Мидии и Ассирии — с другой стороны. Хаомоварги быстро теряли прежний облик, предавали забвению обычаи своих предков.
Основной костяк саков развалился на две группы племен. Одна из таких групп образовала могучий союз, известный под названием тиграхаудов. Тиграхаудский союз был спаян единовластием — собственным царем из младшей ветви старой династии. К такому благоразумию их побудила опасность постоянной внешней угрозы.
Другая же группа — парадарайя, основу которой составляли саки-массагеты, представляла собой жалкое зрелище. Безвластие разжигало аппетиты степных вождей, и каждый из них стремился стать властелином саков. Стон стоял на земле массагетов, раздираемой кровавой междоусобицей. Грозные, внушавшие страх всем своим соседям, массагеты сами стали добычей, которую безнаказанно рвали на части осмелевшие хищники: земледельческие племена — Хорезм, Маргиана, Согдиана, Бактрия — и кочевые — савроматов, кангюев, каспиев, исседонов — и захватывали у своих давних и кровных обидчиков — массагетов — земли, пастбища, разоряли кочевья, угоняли скот, уводили людей в рабство. А степные вельможи, позабыв обо всем на свете, устремляли свои жадные взоры к миражу — заманчиво переливающемуся драгоценным блеском царскому венцу. Но никто не мог прочно и надолго овладеть верховной властью — слишком много было претендентов и почти равными были силы. Цари-однодневки провозглашались и свергались с поразительной быстротой.
Неистовый Токсар, внук великого вождя, сын и брат великих царей, охваченный бешенством, без оглядки ринулся в бурлящий котел распрей. Но он не учел возросшую силу вождей кочевых племен и погиб.
...После сокрушительного поражения, нанесенного объединенными силами массагетских племен Токсару, после битвы, где на поле брани навеки успокоился горячий, нетерпеливый, бесстрашный потомок великого Ишпакая, растерянный, враз лишившийся мощной опоры в лице своего дяди, Спаргапис, сам чудом уцелевший, спасся бегством с жалкой кучкой истерзанных, потерявших всякий бравый воинский облик людей. Смертельно уставшие беглецы достигли границ Хорезма и были милостиво приняты под покровительство властелином этой чудесной и богатой страны.
Уничтожив опасного Токсара, вожди массагетских племен успокоились и совсем было забыли о Мадиевском сосунке — Спаргаписе, но на их беду он не забыл о них.
Почетный полугость-полуузник владыки Хорезма проводил дни и ночи в тяжких раздумьях. Благо, времени у него было теперь много, а сил воинских мало. Спаргапис уже понял, что царь Хорезма, страстно желающий, чтобы раздоры в кочевой степи никогда не угасали, а напротив, разгорались все пуще и пуще, все же явной помощи не окажет — побоится растревожить осиное гнездо слишком воинственных соседей — захлестнут ненароком в азарте опустошающим набегом благословенные земли цветущего Хорезма. На посулы-то слишком щедр хорезмиец — обещает и обещает, растравливает и натравливает. А с чем идти-то Спаргапису на непокорных степняков? С тремя сотнями оставшихся у него воинов?
'Нет,— размышлял Спаргапис, — плетью обуха не перешибешь. Силе надо противопоставить силу, но так как у меня ее нет, остается одно — силе противопоставить... хитрость!'
Ранней весной, едва проклюнулись на степных просторах стебельки нежно-зеленой травки, 'длинное ухо' донесло до вождей племен, что в кочевьях массагетов появился со своим жалким отрядом жалкое отродье великих сакских вождей Спаргапис. Мудрые вожди на эту весть от всей души рассмеялись: 'Ну, вот и еще один 'претендент' на царский престол явился, щенок!'
Они не видели в этом 'щенке' реальной опасности. Оставив на время свои бесконечные междоусобицы, объединившись и уничтожив неистового Токсара, они тем самым считали, что покончили раз и навсегда со всеми претензиями со стороны прежнего царского рода. Могущественные вожди массагетских племен, занятые теперь своими собственными претензиями на все тот же вожделенный царский престол, пренебрегли 'щенком' и пальцем не пошевельнули, чтобы раздавить его, как клопа, когда он был, подобно этому клопу, слабым и беззащитным, но тем не менее страстно жаждущим крови. О-о-о, как они каялись впоследствии в своей слепоте, но было уже поздно...
Откуда было знать степным владыкам, что перед ними уже не прежняя бледная тень своего яркого дяди, а совершенно новый Спаргапис!
Воспитанный в строгих традициях кочевой степи — в глубоком уважении к старшему в своем роду и беспрекословном подчинении его слову, Спаргапис, искренне восхищаясь своим рыцарственным дядей — последним витязем из рода Иш-пакая, из той плеяды сказочных богатырей, о каждом из которых слагались легенды и пелись сказания от берегов Нила и Евфрата до берегов Окса и Яксарта, был действительно послушным орудием в его руках. Но когда Спаргапис освободился от, прямо скажем, деспотической опеки своего горячего и отважного родственника и неожиданно стал самостоятельным вершителем своей судьбы, он после кратковременной растерянности взял себя в руки, отряхнул все путы и воспрянул духом, возродился во всем блеске своей незаурядной личности.
Так сидит на краю отвесной скалы дрожащий от страха комок перьев, не отвечая на призывный клекот своих родителей и не решаясь взлететь, пока не смахнут они его насильно в бездонную пропасть на волю рока, и летит он, кувыркаясь, и жуткий ужас пронизывает его насквозь... И вдруг... распахнулись крылья в могучем размахе, и вмиг дрожащий комок перьев превращается в гордую птицу. Взмах, еще взмах, и взметнулась эта птица в заоблачную высь и, оттуда оглядывая необъятный и уже подвластный ей простор своим пронзительным властным взором, раскрывает разящий клюв, растопыривает свои страшные кинжалоподобные когти и издает торжествующий клекот — орлиную песню царя птиц!
Спаргапис воспитывался при дворе могущественного деспота Аллиатта — царя Лидии, и для него не прошла даром школа дворцовых интриг цивилизованного мира, полного коварства и лицемерия.
Своим поведением и поступками Спаргапис ставил неразрешимые загадки перед настороженными вождями. Он ошеломлял и вконец запутывал неискушенных степняков своими неожиданными и, казалось, противоречащими здравому смыслу действиями, сложными ходами в азартной игре, где ставкой была власть. Когда все ждали, что он как законный наследник Ишпакая, Партатуа и Мадия направит все свои усилия на то, чтобы любой ценой загасить огонь междоусобиц в своих наследственных владениях, Спаргапис поступал как раз наоборот. Он делал все, и делал с великим искусством, чтобы еще больше раздуть пламя раздоров. Натравливая одного вождя на другого, он истощал их, вынуждал обращаться к нему за посредничеством и никогда не удовлетворял полностью претензии обеих сторон, сея вражду, недовольство, разъединяя своих слишком своевольных подданных. Он заварил в конце концов в степи такую похлебку, что вскоре уже никто не знал — кто за кого, а кто против кого воюет. А самое интересное то, что зачастую вожди противоборствующих сторон были уверены, что в данное время Спаргапис именно на их стороне, и великий хитрец, ни в коем случае их в этом не разубеждая, оставлял в этом заблуждении, всегда будучи только сам за себя, и грабил и тех, и других, разорял третьих и четвертых... Вопреки всякому здравому смыслу, он искал дружбы и оказывал поддержку сильному и влиятельному, а значит, самому опасному для себя вождю. Но он рассчитал безошибочно: явное предпочтение и благоволение к одному сразу же вызывали зависть и злобу у других, и вожди, забыв на время свары, объединялись и с трогательным единодушием шли против зазнавшегося фаворита, и тому дорого обходились внимание и дружба Спаргаписа.
'Не было, вероятно, в подлунном мире более неверного и ненадежного союзника, чем Спаргапис. Сегодня он выступал с одним вождем против другого и громил противника, не зная жалости и пощады, а когда разбитый и разъяренный противник, плача от отчаяния и бессилия, начинал не в шутку подумывать о бренности земной жизни, где все так скверно, и о том, что гораздо лучше ему будет переселиться в мир
