ты забываешь, мой друг, что наш благодетель и отец, великий Кир, открыто провозгласил Камбиза своим наследником, и об этом знают и народ, и армия. А Камбиз не такой человек, чтобы добровольно уступить свой трон, а сейчас смута, междоусобица, гибельны для нас! А поэтому... воля великого Кира священна, — глубоко вздохнув, проговорил Крез.
— Да, — отступил Гобрий.
Гистасп ничего не сказал.
Атосса сама явилась в покои Камбиза. Ни евнухи гарема, ни стража у дверей Камбиза не осмелились остановить любимую дочь великого Кира. Тонкогубый рот Камбиза растянулся в улыбке, означавшей доброжелательность, но пронзительные глаза, не мигая, уставились на сестру и главную жену. Атосса села, закинула ногу на ногу и, сплетя пальцы поразительно красивых рук, обхватила свое красивое колено.
— Камбиз, муж мой и брат, я хочу быть царицей!
— Теперь, — Камбиз сделал упор на этом слове, — ты царица.
— Настоящей царицей, Камбиз, а не носить венец для красоты.
— Прикажи — и убедишься, что ты подлинная царица.
— Пхе, моих повелений и при отце никто не осмеливался ослушаться, Камбиз. Но тогда я была дочерью повелителя народов, а теперь я первая жена царя царей и хотела бы знать — когда мой муж станет им по-настоящему, чтобы и я смогла стать настоящей царицей, а не куклой, сидящей на троне?
— Царствуй, я не мешаю тебе.
— Мешаешь. Ты законный наследник нашего великого отца, но ты не царствуешь, то ли не хочешь, то ли не можешь,— не знаю, но это значит, что и я, пока ты живой, лишь украшаю собой трон.
— Пока живой? Ты очень откровенна, Атосса. Не страшно?
— Нисколько. Довольно играть жалкую роль, Камбиз. Насколько я тебя знаю, ты не таков, каким хочешь казаться, и я не понимаю твоей игры. Но я знаю одно — в Персии должен быть лишь один господин, а остальные — рабы. Сейчас господ развелось слишком много, и они даже роднятся между собой, как царские особы: Гобрий женил своего сына Мардония на дочери Гистаспа, а свою дочь Ирташдуне выдал за Дария, сына Гистаспа. Прямо двойное родство, как будто мало и одного. А тут еще этот старый хрыч Крез чересчур всем и царстве стал распоряжаться. Он, конечно, милый старик, и с ним интересно поболтать, но как бы он не проворонил твое царство, как проворонил свое. Как видишь, Камбиз, у тебя, кроме твоего пышного титула, ничего и не осталось. Да и тот... надолго ли? Бардия слишком популярен...
— Ха-ха-ха! Сестра, сестра, это ты слишком рискуешь. А что если я прикажу отрубить голову твоему чересчур популярному и любимому братцу? Признайся, ведь ты предпочитаешь этого молодца-богатыря мне, далеко не молодцу, а тем более не богатырю?
— Конечно, я люблю Бардию и совсем не люблю тебя. Но ты ошибаешься. Я предпочитаю тебя, потому что власть я люблю еще больше, чем Бардию. А его ты не убьешь. Осквернив трон благородного Кира братоубийством, ты не сможешь сидеть на нем и спокойно царствовать.
— Ты так думаешь, милая сестрица?
— Да, Камбиз. Претендентов на царский престол всегда хватало, а убив Бардию, ты дашь им в руки могучее оружие против себя.
— Я восхищаюсь твоим умом и бесстрашием, Атосса.
— А я презираю твое безволие, Камбиз.
— То, что кажется тебе безволием, — всего лишь дальновидность и расчет, сестричка.
— Ха-ха-ха! Не смеши меня, братик. Нет, не похож ты на нашего отца. Обделил тебя великий Кир.
— Да, мы с отцом разные,— спокойно сказал Камбиз. — Он рос в хижине, я во дворце. Он был рожден для того, чтобы создать великую державу, а я рожден для того, чтобы ею повелевать! Мой великий отец мог иметь друзей, я же могу иметь только подданных, сестра. Сейчас, когда зашаталась держава, ожили и зашевелились враги — с севера грозит страшная Томирис, а с заката — египетский фараон Амасис, на кого я могу опереться? На армию? Ты сама сказала, что Бардия популярнее меня. На придворную знать? Но она меня не любит и продолжает скорбеть о нашем отце, одним глазом кося в сторону все того же Бардии. Ради нашего отца эта знать пошла бы и на смерть, а ради меня — нет! Ну разве что заставлю... Отец сам выбрал мне советников, и я одобряю его выбор,— он оставил мне лучших из своего окружения. Но они его соратники, а не мои, и чем же я могу привлечь их к себе? А только тем, что дать им вкусить власть и притом ничем не ограниченную власть! Пусть мнят себя властителями при слабом царьке. Ни один человек не сделает так для другого, как для самого себя. И Гистасп, и Крез, и Гобрий не щадили себя, недосыпали и недоедали, лезли из кожи вон, стараясь для себя, а не для меня, и сделали больше, чем они сделали бы даже для нашего отца, дорогая сестрица! Ни милостью, ни страхом я не заставил бы их так стараться. Черные дни еще не миновали, а я, прямо скажем, правитель еще неопытный, рожденный для блестящего царствования, а не для черной работы, могу и ошибиться в этой сложной обстановке, а иная ошибка может стоить и трона. Твое нетерпение нарушает мой план насчет этой троицы — пусть бы потешились еще немного, но твоя смелость покорила меня. Эта смелость настоящей царицы, и ты будешь ею незамедлительно, Атосса!
Встревоженные неожиданным вызовом царя, Крез, Гобрий и Гистасп не мешкая явились во дворец. Камбиз сидел на троне в полном облачении. На голове сверкал и переливался самоцветами кулах — царский венец. Вельможи склонились в глубоком поклоне. Тонкие губы царя растянулись в усмешке, но глаза смотрели пронзительно, не мигая.
Он сказал:
— Ну что, потешились?
Сановники в недоумении переглянулись. Вперед выступил отважный Гобрий.
— Мы не поняли, великий царь.
Камбиз рассмеялся.
— Неужели и вам придется, как нашему садовнику, повторять уже сказанное?
Крез похолодел: “Вот оно! Наконец-то Камбиз стал самим собой. Да разве он переставал быть собой, старый я дурак! Случай с садовником был предостережением!”
— Крез, почему молчишь? Где твоя воспетая мудрость? Почему не объяснишь своим друзьям, что настоящий слуга должен читать мысли своего господина, как свои, и понимать господина с полуслова?
— Мой господин и повелитель, дозволь сказать...
— Не дозволим! Нам надоело выслушивать твои скудоумные мыслишки, которые ты в своем ослеплении выдавал за мудрость. Глупец! Над тобой смеется весь подлунный мир. И ты, проворонивший свое царство, осмелился дать совет перейти реку проклятых кочевников нашему отцу и тем самым обрек величайшего из царей на гибель. Самой страшной казни мало за это, жалкий старик! Но милость наша беспредельна, и в память нашего благородного отца, питавшего к тебе необъяснимую слабость, мы даруем тебе жизнь, но повелеваем сгинуть с наших глаз!
Во время речи царя Крез дергался, как от пощечин. Глаза его затуманились слезами, и он, не видя ничего, склонился в глубоком поклоне.
— Старик, ты обезумел от радости и забылся! Разве так кланяется раб своему господину?
Окончательно сломленный, Крез повалился ничком.
— Только так должны приветствовать наши подданные своего господина. А в нашей державе господин всего сущего один — царь царей и повелитель четырех стран света Камбиз, вечная отрасль и сын великого Кира, царя царей! А все остальные есть наши рабы! Которых мы можем приближать или карать по своему усмотрению. Казначей, выдай Крезу плату, которую мы ему определили выдавать ежегодно впредь до конца его жизни. — Видя, что Крез не поднимается с пола, Камбиз добавил: — Помогите ему подняться, у него от радости отнялись ноги!
К Крезу бросились царские телохранители и приподняли. Ноги бывшего лидийского царя подкашивались, и он повис на руках стражников. Камбиз вяло махнул рукой, и воины поволокли Креза к
