словно старался притушить боль в глазах. Рука с протезом была небрежно всунута в карман брюк,— ничего не заметно.
Ирина не подняла взгляда.
— Спасибо, доктор, за спасение жизни,— твердо сказал, отчеканил Сергей и протянул Грачеву руку.— Остальное, будем считать, мелочи.
Леонид Петрович пожал руку, несколько мгновений, похоже, думал, что сказать в ответ, но так и не сказал ничего, только кивнул и еще раз крепко встряхнул руку Хлынова.
— Прощай, Ирина Михайловна. Не поминай, как говорится, лихом.— Сергей обернулся к Ирине, голос его звенел по-новому, не был, как прежде, грубовато-сиплым.
— Прощай, Сергей...— едва слышно отозвалась Ирина.
Как бы хотелось Жене знать, о чем она сейчас думала, что чувствовала! Может быть, думала, что помогла ему работать лучше других и тому свидетельство яркая колодка ордена на лацкане у Сергея? Или о том, сколько горя они испытали все вместе? Или, может быть, собрала сейчас в памяти те немногие минуты радости, которые он доставил ей своей преданностью и страстной своей любовью?
— Желаю тебе...— наверное, она хотела сказать: «Счастья», но удержалась, обыденное слово неожиданно приобрело свой истинный смысл и в ее устах могло прозвучать издевательски. А слова ее много сейчас для него значили, она знала.— Желаю тебе больших успехов, Сергей. Ты можешь многое сделать в жизни. И ты сделаешь.
Губы Хлынова дрогнули, он ответил с прежним своим бахвальством, как бы защитился:
— Как-нибудь!— и повернулся к Жене с ласковой, такой братской улыбкой.— Ну, Женечка, прощай, родная!
— До свидания, Сережа, до свидания!— быстро проговорила Женя.— До встречи на больших дорогах жизни! Я тоже в тебя верю, Сережа!— И они, будто сговорившись заранее, трижды звучно расцеловались.
Сергей вышел, но дверь не закрылась, и Женя увидела, как расступились в коридоре товарищи во главе с Курманом Ахметовым, с обветренными лицами, в замасленнных бушлатах. Хлынов, не одеваясь, прошел через их толпу на улицу. Шофера гурьбой вывалились следом, захлопнули дверь. Только скрывшись от глаз медиков, Сергей позволил напялить на себя прокопченный полушубок с ржавой овчиной и шапку с рабочим запахом бензина, пота и дальней дороги.
Позже говорили, – на станции Тобол он садился в вагон вместе с Танькой Звон.
Вскоре после его проводов выписался из больницы Малинка. Он демобилизовался из армии и остался в Камышном. Кое-кто говорил, что остался он из-за Жени, намерен предложить ей руку и сердце, но никто, однако, не понимал, кроме самого Малинки, насколько беспочвенны, безнадежны его мечты жениться на ней. Уйдя с больничной койки здоровым, бодрым и молодым, Малинка снова стал для нее, как все другие. Женя вылечила его и, выписав из больницы, как бы выписала его из своего сострадательного сердца.
День выписки Малинки был ознаменован своего рода торжеством — как раз пригнали в больницу санитарную автомашину на вечное пользование. Местных шоферов поблизости не оказалось, и Малинке было разрешено совершить пробный рейс. Бледный от волнения и опасения — новая машина, чем чёрт не шутит, не все пригнано, может не завестись,— Малинка, прихрамывая, посуетился вокруг нее, попинал скаты, раза три поднимал капот и лез в нутро, поводя носом из стороны в сторону, почти касаясь деталей. Наконец, забравшись в кабину, он запустил мотор. Женю посадил рядом с собой, санитаркам приказал лезть в кузов, и всей компанией гордо двинулись вдоль поселка, туда и обратно. Рейс был показательным во всех отношениях – вчерашний почти инвалид демонстрировал свое возвращение к труду.
После рейса Малинка зашел к Грачеву, у порога долго, упорно сбивал снег с валенок, словно только затем сюда и пожаловал, снял шапку, энергично расправил ее и, наконец, сказал, что на грузовик работать не пойдет, еще не все шарниры (он имел ввиду свои суставы) действуют, как положено. А во-вторых, лежа в больнице, он нашел свое настоящее призвание — работать медицинским шофером. Леонид Петрович не стал мучить парня и в тот же день подписал приказ о зачислении его на должность водителя санитарной машины.
Совсем недавно Малинка был на волосок от смерти. Совсем недавно приходили друзья-солдаты навестить его. И вот Малинка уже на ногах и собирается вместе с хирургом в путь, спасать больного. Он поднялся из бинтов, как из снега, и сейчас здоров, весел и готов похвастаться своим умением водителя и парня хоть куда.
Перед самым отъездом Женя позвонила в райком. Чего ей это стоило, сам Бог не дознался бы, если бы даже существовал. Но зато отъезжающих провожал Николаев. Ну и, само собой, Ирина Михайловна с Сашкой. Ирина стояла позади сына, положив ему руки на плечи, и мальчишка звонко кричал:
— Женьча-каланча, не отморозь свой нос, приезжай скорей!
Николаев улыбался и поправлял накинутое на плечи пальто...
Женя смотрела вперед на дорогу и, наслаждаясь движением, тихонько напевала – «Дорога, дорога, нас в дальние дали ведет. Быть может, до счастья осталось немного, быть может, один поворот».
Уже в сумерках проехали совхоз имени Горького. В поселке горели огни, ветер поднимал снег, озаренный светом, и казалось, это не снежинки разлетаются на ветру, а сама электрическая энергия. На дороге показалось рогатое шествие – шли парни и девушки, каждый нес на плече стул или табуретку кверху ножками.
— В клуб идут,— сказал Малинка,— там сидеть не на чем.
Он посигналил, молодежь расступилась, отошла к сугробам. По одному, как в почетном карауле, парни и девушки выстроились у обочины.
Почти возле каждого домика стоял трактор, как в прежнее время стояли кони. Гусеницы скрывались под снегом, и Жене думалось, что заметенным тракторам сейчас холодно и сиротливо. Им трудно молчать, пережидать долгую зиму, непогоду, хочется им взреветь, засиять огнями и рвануться вперед...
В «Изобильный» прибыли ночью и сразу — в больницу, в одинокий дом на краю поселка.
Операция тянулась долго и завершилась благополучно. Женя убирала инструментарий и устало думала, что в жизни все гораздо сложнее, чем в самых интересных книгах. Неизвестно, что ждет тебя завтра, послезавтра, через месяц или через год, с кем тебя столкнет судьба, а с кем придется расстаться. И самое интересное — это, конечно, встречи. Неожиданные, с разными людьми. Когда-то летом она сделала прививку Николаеву, и ей в голову тогда не могло прийти, что они встретятся потом снова и даже гулять будут ночью по снежному полю.
После операции, уже в полночь, совхозная медсестра, молодая, пухленькая, хлопотливая украинка в короне черных кос, обвитых марлей, как чалмой, повела Грачева, Женю и Малинку к себе на квартиру.
Домовничал ее муж Ваня, молодой шустрый парень, похожий на полярного летчика, в верблюжьем свитере и толстых пестрых унтах. Ваня возился с сынишкой лет двух. Несмотря на поздний час, мальчонка не ложился спать, ждал маму. Когда гости вошли, он с визгом бросился к матери, а Ваня, потирая руки, захлопотал возле стола.
— Вот и встретим Новый год, вот и встретим в хорошей компании!—приговаривал он, ставя на стол деревянную долбленую тарелку с хлебом, бутыль с брагой, пустые тарелки.
— Марийка, плюнь ты на дежурство!— уговаривал он жену, не обращая внимания на начальство — Гульнём!
Марийка стояла у порога, не раздеваясь, обрывала мужа: «Пенициллин надо колоть, камфору и вообще — дежурство»,— а сама постреливала глазами в сторону Леонида Петровича. Она ушла, и Женя осталась встречать Новый год с четырьмя мужчинами — тремя взрослыми и одним малышом.
Ваня запросто, обращаясь на ты, потребовал, чтобы Женя ему помогала. Усадил всех за стол вкруговую, поставил перед каждым посуду для питья — стеклянную банку из-под компота, и начал разливать.
— Будешь?— спросил он Женю, приподняв бутыль над банкой.
— Гостей не спрашивают! Тоже мне, хозяин.
Леонид Петрович пить отказался. Ваня с Малинкой скоро осушили бутыль, наполнили ее снова и запели «Дывлюсь я на нэбо». Ваня все порывался от широты душевной дать пригубить сынишке, но Леонид Петрович стучал пальцем по столу. Женя с горящими щеками несколько раз поздравила хирурга с Новым годом, с новым счастьем.