В дороге он заговорил с Соней, обдумывая каждое слово. Не спрашивал о прошлом, только о будущем — где она бы хотела работать, есть ли у нее в Камышном знакомые, останется ли она здесь или уедет, и какие у нее вообще есть просьбы к нему.
Его удручала односложность ее ответов — не знаю... нет... никаких... Она замкнулась, никому и ничему не верила:
— Соня, вам сейчас трудно, я понимаю, но все-таки надо верить людям, не все подлецы, не все негодяи.
— Я знаю...
И снова молчание, снова взгляд в сторону, в даль и прежний отрешенный вид.
— Соня, а книги вы читать любите?
— Да...
— Устанет человек, измотается, в беду попадет, а как возьмет в руки толковую книгу, сразу выпрямляется, начинает лучше думать о жизни, и новые силы к нему приходят. С вами так бывало?
— Всегда,— она впервые скупо улыбнулась.
–– А что вы читали в последнее время, если не секрет?
— «Замок Броуди».— Она посмотрела на Николаева, почему-то решила, что он не знает про такую книгу, и, чтобы не смущать его, на всякий случаи пояснила:— Английского писателя. Мало известного.
Николаев оценил ее добрые намерения.
— Кронина,— сказал он.—У него есть интересный роман «Цитадель». Про «Замок Броуди» я только слышал, но не читал. Ну, а вы, значит, находитесь под впечатлением, только-только прочли. И что вам особенно понравилось?
— Особенно?— переспросила она и пристально, изучающе посмотрела на Николаева.— Особенно вот это: «А поезд с невообразимой быстротой, как ракета, описал в воздухе дугу, прорезал мрак сверкающей параболой света и беззвучно нырнул в черную преисподюю воды, точно его и не было!
...В тот самый миг, когда первый слабый крик его сына прозвучал в хлеву ливенфордской фермы, его изувеченное тело камнем полетело в темную бурлящую воду и легло мертвым глубоко-глубоко на дне залива...»
До самого Камышного они молчали.
Ночь прошла спокойно. Женя не отходила от старика гипертоника, у которого был приступ стенокардии. На его багровой шее вздулись вены, его стоны путали Женю. К полуночи, после трех таблеток нитроглицерина, старик кое-как успокоился. Женя прилегла на кушетку.
Ночью, в тишине, в минуты относительного покоя ее всегда тянуло хотя бы кратко, наспех, но подвести итоги, выровнять свою жизненную линию, если она вдруг заколебалась, укрепить ее.
...В Камышный она приехала в конце июля, сразу после окончания медицинского училища. Сколько было волнений у папы с мамой, когда они ее провожали на целину, никто никогда не узнает. И тем более никто не узнает, каково было самой Жене в одиночестве оказаться в незнакомом поселке. Первые ночи она вообще не спала почти. Ее поселили в пустом общежитии МТС — все были на уборке, и ночью не к кому было бежать за помощью, если, не дай бог, что-нибудь случится. С наступлением темноты еще назойливей гудели моторы, машин, самых разных, становилось в два раза больше. Непривычная к новой обстановке, Женя засыпала только глубокой ночью и часто просыпалась в страхе — ночной сумрак комнаты вдруг пронизывал страшный белый столб света с улицы. Это проходили мимо автомашины. Ослепительные пятна фар медленно, колдовски продвигались по стенке, и видно было, как наспех, жиденько она побелена, затем срывались в темноту, словно обрубленные. Пахло бензином, соляркой, и до трех часов ночи гремел репродуктор на столбе возле райкома.
Женя крепилась из последних сил и не сбежала из пустого общежития только потому, что заранее готовила себя к лишениям (кстати сказать, к лишениям относилась нехватка жилплощади, а тут оказался ее избыток). В восемнадцать лет пора уже выходить с жизнью один на один. Больше всего Женя страшилась утерять веру в свои силы, самой себе показаться беспомощной.
На третью ночь в ее комнату стали ломиться пьяные парни. Они требовали какую-то Машку, били в дверь сапогами. Женя убежала через окно, оставив в комнате чемодан на растерзание. Она добежала до продуктового вагончика, где дежурил сторож с оружием в руках, обязанный охранять социалистическую собственность, но сторож не дежурил, а спал и ружье спрятал, чтобы кто-нибудь не подшутил. Убедившись, что погони за ней нет, Женя добралась до больницы и переночевала там на кушетке в ординаторской. Утром пошла в общежитие, представляя, какие там ужасные следы разгрома, но ничего ужасного не увидела, чемодан ее на месте под койкой, окошко раскрыто, словно свидетельствует о ее позорном бегстве, все на своих местах, похоже, что пьяные крики и стуки ночью ей просто-напросто пригрезились, примере щились от страха.
И все-таки она теперь решила, что бессмысленное мужество, всетерпение и всепрощение похожи на осужденное нашей эпохой непротивление злу. Нельзя с этим мириться. У каждого советского человека есть права. Вот почему Женя заявила главному врачу, что намерена получить квартиру, как молодой специалист.
— В общежитии вам не нравится?— спросил Леонид Петрович.— Мне сказали, вам выделили там отдельную комнату.
— Я долго терпела, но там... пьяные, хулиганы какие-то. Не нужна мне отдельная комната.— У Жени задрожал подбородок.— Мне бы куда-нибудь к девочкам перебраться. Есть же здесь интеллигенция сельская.
— Может быть, к нам?— вмешалась в разговор Ирина Михайловна.— У нас две комнаты.
— Нет-нет, что вы, что вы!—Женя наотрез отказалась. Она будет стесняться в квартире у Грачевых, там ей будет хуже, чем в общежитии МТС.
— Вещей много?— спросил Леонид Петрович.
— Нет, один чемодан — «А в чемодане кукла, не дай бог, кто узнает».
— Идемте со мной.
Леонид Петрович вышел из ординаторской, Женя молча последовала за ним. Главный врач провел ее в пустующий изолятор — крохотную комнатку, в которой стояли больничная койка и впритык к ней тумбочка. Он предложил Жене поселиться здесь в нарушение санэпидправил.
Женя верила, после тяжелых испытаний обязательно наступит счастливая легкая пора. Так оно и вышло. Из общежития она попала в чистенькую светлую комнатку с белоснежным бельем. В тот же вечер она написала домой очередное письмо под номером (все письма отцу с матерью шли под номером), и сообщила, что получила квартиру по месту работы. Домашних она решила не тревожить, но здешнее руководство потревожила и написала ту самую заметку «Жили-были», на которую уже многие обратили внимание, в том числе и Николаев.
А в целом Жене понравился и поселок, и больница, и люди. Над входом в маленькую уютную больницу висела синяя вывеска с изображением чаши, змеи и красного креста. В узеньком вестибюле, как и полагается, санпросветплакаты, пучеглазые мухи — переносчики кишечных заболеваний, ленточные глисты, спутанные, как шелковая тесьма, и улыбающиеся толстощекие младенцы —«Я пью рыбий жир». Стеклянная до потолка стенка отгораживала маленькую аптеку, рядом с ней помещалась ординаторская за голубой дверью.
Три палаты, мужская, женская и смешанная (для новорожденных младенцев) — вот и вся больница.
В первый же день Женя познакомилась со всеми ее немногочисленными обитателями. В женской па лате лежали две пожилые женщины из местных, с декомпенсированным пороком сердца. Они жили в глухом поселке неподалеку от Камышного, и до освоения целины лечились, чем попало — травами, припарками и даже наговорами. Медицинские работники заглядывали в их деревушку разве что случайно. Теперь же, с появлением райбольницы и хирурга Грачева, все стали обращаться к нему.
В мужской палате томились два шофера, один с обострением язвенной болезни после выпивки, а другой после аварии, с переломом ноги, лежал в гипсе. О смешанной палате говорили, свято место пусто не бывает, одна за другой проходили через нее мамаши-целинницы.
Женя сблизилась, прежде всего, со своими коллегами, с медсестрой Галей и с акушеркой Ириной
