Услыхав эти слова, я вдруг так ясно представил себе своего больного друга в образе старого, подбитого скворца.
Зима, метель, мороз. Все скворцы давно уже улетели на юг. А он лететь не может. Он слабый, больной… Вот и остался здесь один, себе на погибель.
Михалыч и мама много раз предлагали Петру Ивановичу перевезти его в больницу.
— Там чисто, тепло, светло. Там ухаживать за вами будут. Полечат как следует, — говорила мама. — А дома какое лечение? И ухода настоящего за вами нет.
Но Пётр Иванович в ответ на все эти уговоры печально улыбался.
— Какое уж моё лечение?! — устало говорил он. — Мне, видать, ничего не поможет. Нет, — добавлял он, — где всю жизнь прожил, там и умереть хочу. Всё живое в своём логове, в своём гнезде умереть стремится. Вот и я тоже.
— Да что вы всё о смерти думаете, — перебивала его мама. — Выздоровеете, обязательно выздоровеете. Только в больнице вас скорее, чем дома, вылечат.
Все эти утешения Пётр Иванович плохо слушал. Он обычно лежал, глядя в потолок, и думал о чём-то своём, страшном и неизбежном.
— Вот только вам большое я беспокойство доставляю, — часто говорил он. Вы уж извините меня. Если бы смог, заслужил бы, в долгу не остался, да вот сами видите… — И он виновато, растерянно улыбался.
— Перестаньте глупости говорить! — сурово прерывала его мама. — Какое же нам от вас беспокойство? Забежать на часок — печку истопить, покормить вас. Да это просто прогулки ради. Я до вас по улице пройдусь, свежим воздухом подышу… И тётка Дарья тоже очень довольна. Говорит: «На час- другой из кухни вырвусь, по городу пройдусь, на людей погляжу…»
Но Пётр Иванович не слушал того, что ему говорила мама.
— Всех беспокою, всем хлопот наделал, — сам с собой тихо говорил он. Извините меня. Что поделать? Я и сам не рад.
Я вместе с мамой часто приходил навестить своего друга.
Увидя меня, он всегда улыбался, но совсем не так, как прежде, совсем не весело, а, наоборот, как-то виновато, смущённо, будто извиняясь за свою слабость, за свою болезнь.
Я садился около его постели и не знал, о чём говорить. Говорить о том, что наступит весна и мы пойдём за перепелами, я не мог. Ведь теперь уж и я не верил в то, что Пётр Иванович поправится.
Сидя возле его постели, я обычно молчал и думал о том, что это совсем не тот Пётр Иванович, с которым раньше мы так дружили, а какой-то другой, чужой мне человек.
С виду он так изменился, что узнать в нём прежнего, бодрого, весёлого Петра Ивановича было просто невозможно.
Я сидел у его постели и дожидался, пока мама немножко приберёт в комнате, покормит скворца и попробует покормить и самого Петра Ивановича.
Он уже давно перестал скрывать, что ему бывает очень трудно, а часто и совсем невозможно проглотить пищу.
Пытался он есть только жидкое: суп, манную кашу, кисель, компот.
Иногда маме удавалось его покормить, а иногда он отрицательно качал головой и виновато говорил:
— Нет, уж сегодня не выйдет дело, простите меня. И рад бы, да не могу.
— Ну и не нужно, завтра получше покушаете, — бодро отвечала в таких случаях мама и ставила еду в буфет.
Когда мы возвращались домой, Михалыч сейчас же спрашивал:
— Ну, как сегодня?
— Плохо, — махнув рукой, обычно говорила мама. — Опять ничего съесть не мог.
— Ах, горе, горе! — расстроенно качал головой Михалыч и тут же закуривал папиросу.
— Ты бы тоже сходил навестил его. Давно уже не был, — сказала как-то мама.
— Схожу, схожу, обязательно навещу… — торопливо ответил Михалыч. Помолчал немножко и вдруг признался: — Веришь, Надя, каждый день собираюсь и не могу. Стыдно сознаться, вот не могу, и только. — Он прошёлся по комнате и потом продолжал: — Ведь ты зайдёшь, покормишь, в комнате приберёшь, ну, одним словом, какое-то дело сделаешь. А я приду… Я ведь заходил. Пришёл, сел. Он на меня глядит, не говорит ничего, только глядит. Да я-то и без слов понимаю: помоги, мол, полечи меня… А что я могу? Никто уж ему помочь не сможет. И он это понимает. Понимает, а смотрит, просит, надеется. Э, да что там говорить! — Михалыч быстро повернулся к нам спиной и вытащил из кармана платок.
— Ну, не надо, не надо, — мягко сказала мама и вдруг, ласково улыбнувшись, добавила: — Эх ты, а ещё доктор, операции делаешь, на войне был…
Михалыч обернулся к нам. Глаза у него были красные.
— Ну что ж, что операции, ну что ж, что доктор? Да разве доктор не человек? Когда я с ножом — я дело делаю, человеку жизнь спасаю. А тут, а тут… в том-то и ужас, что тут я не доктор, никто я! А он смотрит, смотрит на меня как на бога: помоги, мол, не хочу умирать, боюсь. Да помочь-то ему мне нечем… Я бы и рад всей душой… — И Михалыч, уже не стесняясь ни меня, ни мамы, закрыл лицо платком и громко, совсем по-ребячьи заплакал. — Я ведь скворца его вылечил, — сквозь слезы проговорил он. — Скворца вылечил, а его не могу. Не могу я…
— Ну, перестань, ну, успокойся, не надо плакать, — утешала мама. — Может, бог даст, и поправится. Кто знает, может, ещё и выздоровеет.
— Нет, не поправится, не выздоровеет, — вытирая глаза и обвислые намокшие усы, ответил Михалыч. — Вот тут я доктор. Тут я знаю — чудес на свете, увы, не бывает.
НЕЖДАННАЯ ПОМОЩЬ
Михалыч всё же ошибся. Он сказал, что дни Петра Ивановича сочтены, что жить ему осталось не больше недели. А вот уже прошло целых полтора месяца, уже и февраль кончился, наступил март, а он всё лежал в своём занесённом снегом домике, похожем на берлогу, лежал весь высохший, безучастный ко всему на свете. Почти ничего не ел, не пил. Лежал с закрытыми глазами, не то дремал, не то думал какую-то одному ему известную думу.
Мама и тётка Дарья по-прежнему ходили присматривать за больным. Мама, кроме того, сговорилась с его соседкой-старушкой, чтобы и она заглядывала к нему, особенно утром и попозднее вечером. «Может, пить попросит, может, подать что-нибудь».
Как-то вечером, когда мы ужинали, мама сказала:
— Что-то уж очень плох наш Пётр Иванович. С постели едва-едва встаёт. Так одного его оставлять на ночь нельзя. Не дай бог, что случится. Один ведь, и позвать некого.
— Я давно говорил: в больницу нужно, — ответил Михалыч.
— Но ты же сам знаешь — он из своего домика никуда уходить не хочет.
— Тогда чем же я могу помочь? — раздражённо спросил Михалыч.
— А нельзя ли ему на ночь сиделку из больницы? Только на ночь?
Михалыч пожал плечами:
— Что ты! У нас ночных сиделок и так не хватает. Откуда же я её возьму?! Мама кивнула головой.
— Нанять бы кого? — в раздумье проговорила она. — Да кого к такому больному наймёшь? Тут именно сиделка, опытная сиделка нужна. — Мама покосилась на дверь в кухню и, понизив голос, продолжала: — Хорошо ещё, что Дарья не скандалит. Она ведь почти каждый день туда ходит, всё делает: и печь топит, и пол моет, и грязное ведро после него выносит… Пока что молчит. А надолго ли? В любой день может зашуметь. И права будет — совсем не её обязанность за каким-то больным в другом конце города ухаживать.
— Я сам удивляюсь, что она до сих пор ещё не расшумелась, — ответил Михалыч. — Может, и ещё потерпит. Приплатим ей к жалованью. Ты ей скажи об этом.
— Да я уж и говорить про это боюсь. Пока она молчит, и я тоже.
