ДЕСЯТЬ ВЕЧЕРОВ
ЯПОНСКИЕ НАРОДНЫЕ СКАЗКИ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда Лев Толстой начал составлять книги для народного чтения, в «Письмах по шелководству» Ф. Чижова, изданных в 1870 году, ему попалась красивая японская легенда о гусенице-шелкопряде. Толстой обработал ее и под названием «Золотоволосая царевна» поместил в «Русских книгах для чтения». Так, около ста лет тому назад, состоялось первое знакомство русского читателя с японской народной сказкой.
Арабские, индийские, иранские сказки давно вошли в обиход мировой культуры и сделались достоянием всего человечества. Но сказки Японии очень долго не могли получить того признания, которого они несомненно заслуживают. В XIX веке японские сказки стали известны за пределами своей родины, и оказалось: они понятны каждому и говорят тем же языком сердца, что и лучшие сказки других народов мира.
В России Лев Толстой первый обратил внимание на высокие художественные и моральные достоинства японских сказок: «Золотоволосая царевна», а затем и некоторые другие сказки в его мастерском пересказе стали достоянием русской литературы, не потеряв при этом своей японской народной основы.
Много потрудился над японскими сказками Самуил Маршак, редактируя их для детского чтения. За последние годы японские сказки неоднократно выходили большими тиражами отдельно и в сборниках, для детей и взрослых[*].
Японские сказки созданы народом, всегда готовым на трудную, а главное упорную борьбу с неподатливыми силами природы в своей островной, гористой стране, где узкие полосы плодородной земли зажаты в тесных долинах или отодвинуты каменным плечом горы к бушующему прибою.
Совместная борьба роднит людей. Это исторически возникшее чувство общности живет в японской сказке как одна из самых привлекательных ее особенностей. Старинное предание повествует о том, как дух горы (нечто вроде духа Богемских гор — Рюбецаля) превратил женщину в змею только за то, что она нарушила обычай своей деревни всем делиться с соседями и одна съела собранные ею в лесу ягоды. В другой сказке рыбак Масария теряет кувшинчик с молодильным вином, чудесный дар Повелителя драконов — в тот самый миг, когда он пожалел разделить это вино с другими людьми («Чудесный кувшинчик»). Волшебным талисманом в сказке «Откуда пошли золотые жуки» может безопасно пользоваться лишь тот его владелец, кому деньги нужны для других, а не для себя. Человек, который своекорыстно жаждет золота, становится совсем маленьким, точно тает, и, наконец, обращается в ничто. Таков великий урок народной сказки!
Японский народ любит природу зоркой и внимательной любовью. Цветение слив и вишен, густые летние травы, красная листва кленов, первый снег — воспеты и в поэзии и в сказках Японии. Картины времен года — вот сокровища, которые спрятаны в волшебных кладовых подземного царства («Огневой Таро»). Тонкое чувство прекрасного — вторая замечательная особенность японской сказки.
Поэзия — любимейшее искусство японского народа. В одной из популярных крестьянских сказок происходит выбор невесты. Выносят на подносе горку соли, в нее воткнута маленькая веточка. Для девушек, не наделенных поэтическим чувством, это только столовая соль — и не более. А вот гонимая падчерица, Золушка этой сказки, сразу сложила стихотворение в честь сосны, растущей на белой от снега вершине горы,— и победила своих соперниц. Превосходно сочиняют стихи и герои сказок «Девушка с чашей на голове» и «Таро Лежебока».
Даже проказливый барсук в своем роде поэт. Светлыми ночами он любуется луной до опьянения, пока не начнет колотить лапами по своему надутому животу, как по барабану. Барсук и луна: для японской сказки очень характерно такое сочетание смешного и возвышенного («Барсук — любитель поэзии», «Луна на ветке»).
Японской сказке присущ особый тонкий юмор. Она любит шутку, игру слов, забавную концовку. Очень популярны в Японии «потешные истории» («вараибанаси»), построенные на забавной фарсовой ситуации или высмеивающие какие-нибудь человеческие недостатки и чудачества («Длинное имя», «Рассеянный»). Но смех японской сказки не всегда добродушен. Он становится острым и колючим, когда направлен против феодальной знати, церковников или богачей. Тогда сказка жалит, и очень больно.
Японский сказочник — большой мастер придумывать страшные истории, такие, от которых сам Рудый Панько, пожалуй, не отказался бы! Образы фантастических чудовищ гротескно-причудливы, от них веет ужасом. Эти видения словно возникали в ночном бреду. Именно такими изображал их знаменитый художник Хокусай, он умел придать им удивительную достоверность.
Япония не всегда была «закрытой» страной, какой она стала в силу исторически сложившихся условий в эпоху позднего феодализма. В древности Япония испытала на себе сильное культурное воздействие соседних с ней более развитых цивилизаций Востока. Уже в VI веке из Индии через Китай и Корею проник буддизм, а с ним вместе хлынул поток индийских легенд и сказок. Эти поэтичные и глубокие по мысли творения индийского народа обогатили японскую сказку. В ней появилось много новых сюжетов и волшебных персонажей.
Возможно, что в древнюю Японию проникли и неясные отголоски европейских сказаний (древнегреческих и скандинавских). Некоторые сказочные мотивы пришли и из страны трех тысяч островов — Индонезии.
Но, восприняв в процессе своего формирования прекрасные художественные образы, созданные в Индии и других странах, японская сказка ни в малой мере не утратила самобытности и осталась сама собою.
Сказка — это поэтическая картина мира в том неповторимом особом ви́дении, которое присуще каждому народу. И потому даже очень хорошо известные сюжеты (например, «Золушка», «Мальчик с пальчик» или «Безрукая девушка») при всем сходстве событий имеют в Японии свою «особицу». Каково бы ни было происхождение отдельных сюжетов и мотивов (это не всегда просто установить), но весь исторический ход развития японской сказки позволяет утверждать, что в основном она — плод самостоятельного творчества японского народа. «Есть образ мыслей и чувствований,— писал Пушкин,— есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу»[*].
Образы и сюжеты сказок очень живучи, но в них, как в старом дупле дерева, селятся новые птицы. А новые птицы поют новые песни. Японские сказочники — люди своего времени. Они не сохраняют древнее предание неизменным, а вносят в него новые мотивировки и черты знакомого им быта. Так, например, рассказав о приключениях княжеского сына, японский крестьянин более поздних времен добавляет в конце, что к своему отцу юноша так и не вернулся, а обещал посылать ему деньги из своих заработков.
За многие века жизнь страны неузнаваемо менялась не один раз. Некоторые сказки, возникшие еще при родовом строе, передавались от поколения к поколению. Вряд ли устная традиция донесла их до нас в первозданном виде. И все же в них слышится как бы дальнее эхо давно ушедшего от нас мира.
Древние японские мифы обоготворяли силы природы: солнце, ветер, море... Мифические герои обладали титанической мощью: это воители — змееборцы, преобразователи земли. По словам Белинского, «физическая мощь есть первый момент сознания жизни и ее очарования» [*].
На острове Окинава рассказывали о великане Аманодзяку (что значит «Небесный столп»). Он, как Атлант, держал небесный свод на своих плечах, и спина его навек искривилась от этой страшной тяжести. Великаны почти исчезли из японских сказок. В современной детской сказке Аманодзяку — безобразный демон с лягушачьим ртом; он играет роль злого волка русских сказок и совсем не похож на великана. В наказание за его злые проделки Аманодзяку убивают, кровь его проливается на землю, вот отчего гречиха красная!
На этом примере видно, как порой неузнаваемо трансформируются сказочные образы, потому что с ходом истории меняется сознание людей. Переходя из древней легенды в сказку, фантастический персонаж зачастую словно уменьшается в масштабе и теряет свою мощь, но зато приобретает живую осязаемую конкретность.
Фантазия связана с реальностью, как растение с землею. «Народно-фантастическое и народно-
