открытыми ртами, как трое детей, пойманных за воровством печенья. Все уставились друг на друга.
Утроба почувствовал, что время странно замедлилось и поползло, как оно обычно и делало перед кровопролитием. Времени хватило, чтобы понять всякие глупости. Чтобы прикинуть, куриная ли это кость торчит в одном из ушей их противников. Посчитать гвозди в одной из дубин их противников. Восемь с половиной. Хватило времени на то, чтобы подумать как это забавно — то что он не может подумать ни о чём более полезном. Словно он стоял снаружи себя. Представлял, что надо делать, при этом ощущая что всё это не с ним. Понимая, что вдобавок ко всему, подобное ощущение стало приходить к нему так часто, что он мог определить его наступление. Этот застывший миг недоумения, перед тем как распадается мир.
Ну, нахер. Я снова здесь.
Он ощутил поцелуй холодного дуновения на щеке, когда Вирран взмахнул своим великим мечом, описывая широкий круг жатвы. У мужика впереди не было времени даже пригнуться. Покрытый ножнами меч плашмя попал ему по голове сбоку, поднял в воздух, перевернул, и впечатал вверх ногами в стену лачуги. Рука Утробы сама собой вытащила клинок. Вирран рванулся вперёд и вытянув руку разбил навершием меча рот второму, посылая в полёт его зубы и осколки зубов.
Пока тот опрокидывался назад, раскинув руки как подрубленное дерево, третий попытался поднять дубину. Утроба рубанул его в бок. Сталь, глухо хлюпнув, пронзила мех и плоть. Капли крови брызнули наружу. Человек открыл рот и, заходясь в пронзительном тонком крике, пошатнулся вперёд и переломился, выпучивая глаза. Утроба расколол ему череп. Рукоятку тряхнуло в руке от удара — вопль прервался неожиданным взвизгиванием в конце. Тело растянулось, кровь из разбитой головы залила ботинки Утробы, будто он всё же приобрёл те красные носки. Пожалуй это несколько выходит за рамки 'единственной отнятой жизни', равно как и за рамки 'тихо как весенний ветерок'.
— Блядь, — сказал Утроба.
Затем время понеслось слишком быстро, не иначе как в утешение. Мир затрясся и задергался, наполнился брызгами грязи, когда он побежал. Эхом отдавались крики и звенел металл, собственное дыхание и стук сердца ревели и пульсировали в ушах. Через плечо он видел, как Йон отбивает щитом булаву и с рёвом зарубает человека. В тот момент, когда Утроба повернулся назад, стрела, одним мертвым известно откуда выпущенная, ударила в изгаженную стену прямо перед ним, едва не заставив упасть назад от внезапности. При этом Вирран оказался у него под жопой, и врезался, и сшиб его, подарив полон рот жижи. Когда Утроба тяжело поднимался, кто-то набросился на него — кричащее лицо и растрепанные волосы слились воедино, размазываясь перед его взглядом. Утроба изогнувшись, закрылся щитом, и тотчас же Скорри, появившись из ниоткуда, воткнул нож в бок нападающей сволочи, заставив того завизжать и зашататься из стороны в сторону. Утроба тут же отсёк ему половину головы, лезвие мягко шикнуло, проходя сквозь кости и воткнулось в землю, чуть не вырвавшись из ободранной руки Утробы.
— Двигай! — заорал он, толком не понимая кому, пытаясь высвободить из земли свой меч. Веселый Йон бросился мимо, навершие его секиры забрызгано кровью, зубы оскалены в безумном рычании. Утроба следом, за ними Вирран, одрябшее лицо, глаза мечутся от одной хижины к другой, в руке меч — до сих пор в ножнах! За угол сарая, на широкий простор, полный разбросанного вместе с соломой навоза. С одной стороны, в загоне, хрюкали и ёрзали свиньи. С другой стояла усадьба с резными стойками, ступени вели в широкий дверной проём, за которым была лишь тьма.
Впереди них тяжело топал какой-то рыжий человек, в его руке зажат деревянный топор. Чудесная, с расстояния шести шагов спокойно пустила стрелу в его щеку. Он всё же быстро вскочил, держась за лицо, и поковылял ей навстречу. Она шагнула с боевым воплем, взметая меч круговым движением, и напрочь снесла ему голову, да так, что та взметнулась в воздух и упала в свиной загон. Утроба на секунду представил, а что если бедняга до сих пор осознаёт, что происходит вокруг.
Потом он увидел, что массивная дверь усадьбы начала поворачиваться, закрываясь, и заметил с краю бледное лицо.
— Две-ерь! — завыл он и устремился к ней, топоча по хлюпающей жиже и по деревянным ступенькам, так, что затрещали доски. Он сунул свой перепачканный кровью, забрызганный грязью ботинок в проём, как раз тогда когда дверь захлопывалась и завыл выпучив глаза, когда боль прострелила ему ногу.
— Моя нога! Бля-а-а!
Дюжина, или даже больше людей клана Лисы уже столпилась на другом конце двора, рыча громче и противней, чем боровы. Они потрясали зазубренными мечами, топорами и грубо сделанными дубинами, кое-кто был со щитом, а один впереди даже в ржавом кольчужном хауберке, разодранном по краям. В его беспорядочно растрепанные волосы были вплетены кольца грубо обработанного серебра.
— Назад. — Вирран встал напротив них, держа в вытянутой руке меч вверх рукоятью, будто это какой-то магический талисман, отгоняющий зло. — Назад, и вам не придётся сегодня умирать!
Тот, кто был впереди, сплюнул и проскрипел на ломаном северном наречии.
— Покажи своё железо, вор!
— Тогда, да будет так. Узрите же Отца Мечей, и узрите в последний раз! — И Вирран потянул меч из ножен.
Люди могли называть его сотней имён: Лезвие Рассвета, Могильщик, Кровавый Урожай, Высший и Низший, Скак-анг-Гайок что значило Раскалыватель Мира на языке долин, и тому подобное, но Утробе пришлось признать — это была обычная полоска железа. Не было ни пламени, ни золотого света, ни отголосков труб. Лишь негромкий скрежет, пока длинный клинок освобождался от морёной кожи. На плоском куске металла дымчато-аспидного цвета не было ни украшений, ни орнамента, лишь блестело что- то выгравированное возле тусклой прямой крестовины.
Но у Утробы были другие поводы для беспокойства, помимо того, что меч Виррана оказался не стоящим всех этих песен.
— Дверь! — заорал он Йону, отчаянно цепляясь за край левой рукой. Он извернулся вместе со щитом и просунув меч в щель, помахал им. Впрочем безо всякого эффекта. — Моя хуева нога!
Йон с рёвом загрохотал вверх по ступенькам, и с разбегу врезался в дверь плечом. Та вдруг подалась, сорвалась с петель, и упала придавив собой каких-то дураков с той стороны. Вместе, они, спотыкаясь, ворвались в комнату, полутёмную как вечер, и наполненную сладковатым раздражающим дымом. Какая-то тень надвинулась на Утробу и он инстинктивно подняв перед собой щит, принял им удар, в лицо полетели щепки. Он зашатался, потерял равновесие и врезался во что-то ещё. Лязг и грохот металла, звон разбитой посуды. Кто-то замаячил перед ним — призрачное лицо, бусы из гремящих зубов. Утроба хлестнул его мечом, а потом снова, и снова и тот опустился вниз, раскрашенное белым лицо испещрено красным.
Утроба кашлянул, рыгнул, опять кашлянул, проморгался в зловонном мраке, готовый ударить. Он слышал рёв Йона, звук секиры вонзающейся в плоть и чей-то истошный визг. Дым поредел достаточно для того, чтобы Утроба мог воспринять немножко сведений о помещении. В костровой яме мерцали угли, освещая паутину, натянутую по резным стропилам, в темно красный и оранжевый цвет, отбрасывая друг на друга изменчивые тени, обманывая его взор. Тут было жарко как в аду, и так же воняло. Старые гобелены по стенам, на обрывках холста краской намалеваны знаки. Плита из черного камня в дальнем конце, на плите грубо изваяная статуя, у её ног ярко блестит золото. Чаша, подумал Утроба. Кубок. Он шагнул туда, пытаясь щитом отогнать мглу от лица.
— Йон? — позвал он.
— Утроба, где ты есть-то?
Откуда-то послышалась какая-то необычная песня. Утроба не знал этих слов, но ему не понравилось их звучание. Ни капельки.
— Йон? — И внезапно из-за той каменной плиты выступила фигура. Глаза Утробы расширились, и он едва не упал в костровую яму, отшатываясь назад.
На появившемся была рваная красная мантия; широко в стороны из неё торчали длинные, жилистые руки, испачканные краской и украшенные каплями пота. Череп какого-то зверя опускался на его лицо, завивались черные рога, так что в неверном свете он выглядел как дьявол, внезапно вылезший прямо из ада. Утроба знал, что это маска, но от фигуры из дыма и звука странного напева, эхом отражающегося от черепа, его пригвоздило к месту во внезапном страхе. Таком сильном, что Утроба не мог даже поднять меч. Только стоял и дрожал — каждая мышца превратилась в воду. Чистая правда, он никогда не был героем, но ведь и такого ужаса он тоже не чувстовал никогда. Даже в Инварде, когда смотрел, как Девять Смертей
