красный.
У стены — русская печь.
— Холодно, — неожиданно говорит бабка.
— Что вы, бабушка, — удивляется Алик. — Жарко. Обещали, что ещё жарче будет: циклон с Атлантики движется.
— С Атлантики движется, за Гольфстрим цепляется, — частит бабка. И неожиданно яростно: — А мы его антициклоном покроем, чтоб не рыпался.
«Сумасшедшая старуха», — решает Алик, но вежливости не теряет:
— Ваше право.
— То-то и оно, что моё. Ты, внучёк, подсоби старой женщине, напили да наколи дровишек, протопи печку, а я тебя на верную дорогу наставлю: всю жизнь идти по ней будешь, коли не свернёшь.
— Мне не надо на всю жизнь. Мне бы в Трубино.
— Трубино — мелочь. В Трубино ты мигом окажешься, вопроса нет. Сходи, внучёк, во двор, наделай чурочек.
Алик пожимает плечами — вот уж сон чудной! — спрашивает коротко:
— Пила? Топор?
— Всё там, внучёк, всё справное, из легированной стали, высокоуглеродистой, коррозии не подверженной. Коли — не хочу.
«Ох, не хочу», — с тоской думает Алик, однако идёт во двор, где и вправду стоят аккуратные козлы, сложены отрезки брёвен, которые и пилить-то не надо: расколи и — в печь. И топор рядом. Обыкновенный топор, какой в любом сельпо имеется; врёт бабулька, что из легированной стали.
Поставил полешко, взял топор, размахнулся, тюкнул по срезу — напополам разлетелось. Снова поставил, снова тюкнул — опять напополам. Любо-дорого смотреть такой распрекрасный сон, тем более что в реальной действительности Алик топора и в руках не держал. В самом деле: зачем топор в московской квартире с центральным отоплением? Вздор, чушь, чепуха…
Нарубил охапку, сложил на левую руку, правой прихватил, пошёл в горницу.
— Ах, и молодец! — радуется бабка. — Теперь топи.
Свалил у печки дрова, открыл заслонку. Взял нож, нарезал лучины, постелил в печь клочок газеты, уложил лучину, сверху полешек подкинул. Чиркнул спичкой — занялось пламя, прихватило дерево, затрещало, заметалось в тесной печи. Алик ещё полешек доложил, закрыл заслонку.
— Готово.
А бабка уже котёл здоровенный на печь прилаживает.
— Варить что будете, бабушка?
— Тебя, внучёк, и поварю. Согласен?
«Ну, вляпался, — думает Алик, — эту бабку в психбольницу на четвёртой скорости отволочь надо». Но отвечает:
— Боюсь, невкусным я вам покажусь. Сухощав да ненаварист. В Трубино в продмаге говядина неплохая…
— Ох, уморил! — мелко-мелко хохочет бабка, глаза совсем в щёлки превратились, лицо, как чернослив, морщинистое. А зубы у неё — ровно у молодой: крепкие, мелкие, чуть желтоватые. — Да какая ж говядина с человечиной сравнится?
— Вот что, бабушка. — Алик сух и непреклонен. — Дрова я вам наколол, разговаривать с вами некогда. Показывайте дорогу. Обещали.
Бабка перестаёт смеяться, утирает рот ладошкой, платок с розами поправляет. Говорит неожиданно деловым тоном:
— Верно. Обещала. И от обещаний своих не отказываюсь. Будет тебе дорога, только сперва отгадай три загадки. Отгадаешь — выведу на путь истинный. Не сумеешь — сварю и съем, не обессудь, внучёк.
— Это даже очень мило, — весело соглашается Алик. — Валяйте, загадывайте.
Бабка опять хихикает, ладони потирает.
— Ох, трудны загадки, не один отрок из-за них в щи попал. Первая такая: без окон, без дверей — полна горница людей. Каково, а?
— Так себе, — отвечает Алик. — Огурец это.
— Тю, догадался… — бабка ошеломлена. — Как же ты?
— Сызмальства смышлён был, — скромничает Алик.
— Тогда вторая. Потруднее. Два конца, два кольца, в середине — гвоздик.
— Ножницы.
— Ну, парень, да ты и впрямь без двоек учишься. — У неё уж и азарт появился. — Бери третью: стоит корова, мычать здорова, трахнешь по зубам — заревёт. Что?
— Рояль.
— А вот и не рояль. А вот и пианино, — пробует сквалыжничать бабка.
— А хоть бы и фисгармония. — Алик твёрд и невозмутим. — Однотипные музыкальные инструменты. Где дорога?
Бабка тяжело вздыхает, идёт к двери, шлёпая галошами. Алик за ней. Вышли на крыльцо. Бабка спрашивает:
— Есть у тебя желание заветное, неисполнимое, чтобы, как червь, тебя точило?
— Есть, — почему-то шёпотом отвечает Алик, и сердце, как и в первом сне, начинает биться со скоростью хорошей турбины. — Хочу уметь прыгать в высоту по первому разряду.
Бабка презрительно смотрит на него.
— Давай уж лучше «по мастерам», чего мелочиться-то?
— Можно и «по мастерам», — постепенно приходит в себя Алик, нагличает.
— Плёвое дело. — Бабка вздымает руки горе, и лицо её будто разглаживается. Начинает с завываньем: — На дворе трава, на траве дрова, под дровами мужичок с ноготок, у него в руках платок — эх, платок, ты накинь тот платок на шесток, чтобы был наш отрок в воздухе лёгок…
— Что за бредятина? — невежливо спрашивает Алик.
— Заклинанье это, — обижается бабка. — Древнее. Будешь ты теперь, внучёк, сигать в свою высоту, как кузнечик, только соблюди условие непреложное.
— Что за условие?
— Не солги никому никогда ни в чём…
— Ни намеренно, ни нечаянно, ни по злобе, ни по глупости?..
— Ни из жалости, ни из вредности, — подхватывает бабка и спрашивает подозрительно: — Откуда знаешь?
— Слыхал… — туманно говорит Алик.
— Соблюдёшь?
— Придётся. А вы, никак, баба-яга?
— Она самая, внучёк. Иди, внучёк, указанной дорогой, не сворачивай, не лги ни ближнему, ни дальнему, ни соседу, ни прохожему, ни матери, ни жене.
— Не женат я пока, бабушка, — смущается Алик.
— Ну-у, эта глупость тебя не минует. Хорошо — не скоро. А в Турбино своё по той тропке пойдёшь. Бывай, внучёк, не поминай лихом.
И Алик уходит. Скрывается в лесу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Темнота и жар.
4
