— Царапина, — ответил он. — Педаль, будь она неладна!
Перевязывая большую ободранную руку, она поеживалась и тихонько охала от его боли, которой он не мог не испытывать, хоть и молчал. «Да, царапина…— думала она. — Девчата в санчасти говорили, что у летчиков царапин не бывает. Если уж гробанется, то все… Неужели он мог разбиться, Гринчик? Насовсем?»
— Ну, плакать ни к чему, — сказал он. — У нас в Сибири так не положено.
— И вовсе я не плачу. Давайте другую руку. Чего мне плакать?
Это была его будущая жена.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЧИСТАЯ НАУКА
— Вы, Дина, не слушайте Гринчика, — говорил Марк Галлай. — Он вам скажет, что в авиации главное — героизм. А вы не верьте. Вы, Дина, меня слушайте, вам одной по секрету скажу: авиация — это труд. Запомнили? Просто летчики за время существования авиации столько наврали девицам о героической профессии, что сами в это поверили.
Дина смеялась: Марк такой шутник! А он, если правду говорить, не очень-то шутил. Привычка у него такая: облекать в шутливую форму даже серьезные мысли. Галлай в самом деле считал, что авиация требует от людей прежде всего солидных знаний и большого труда.
Работа летчика-испытателя, если разобраться, ничем не отличается от работы любого другого исследователя. Разница, конечно, есть, но не по существу, а по форме: «лаборатория» летчика не на земле, а в воздухе. И он не может, скажем, во время опыта посоветоваться с коллегами, позвонить по телефону начальству, «освежить в памяти» литературу или вообще отложить решение на завтра.
Ему на решения даются секунды. И Галлай и Гринчик дружно высмеивали обывательские, как они выражались, представления о некоем «заложнике с бледным челом», который садится в самолет, чтобы узнать, полетит он или развалится. Чепуха это! В наше время если уж строят самолет — значит, полетит. И забота наша — проверить новую конструкцию на разных режимах, изучить возможности машины, выжать из нее все, что она может дать, это чистая наука. А страхи — для девиц.
Когда Дина, наслушавшись таких рассуждений, спросила, чем же все-таки занимается испытатель в воздухе, Галлай огорошил ее, спросив:
— А вы в Большом театре бывали?
— Конечно, была.
— Колоннаду помните?
— Сто раз видела.
— Тогда скажите: сколько там колонн?
— Колонн? Кто ж этого не знает? Колонн там… Ну, как же. Сейчас скажу… — И оказалось, что Дина не знает. Сто раз проходила мимо, а не помнит.
— Колонн там восемь,— сказал Галлай. — А работа испытателя в том и состоит, чтобы все помнить.
И опять это не было только шуткой. В самом деле, прилетишь после сложных испытаний, а тебя уже ждут инженеры, конструкторы, ученые из ЦАГИ — человек двадцать. Обступят со всех сторон и начинают допрашивать. На каком режиме услышал толчки о моторе? Когда фонарь начал запотевать? Высота в момент выхода из пикирования?..
— Простите, пожалуйста, еще один вопрос: какие были в этот момент обороты двигателя?
— Да-да, и еще: какая была температура в кабине?
Сиди и вспоминай: какая была температура в то мгновение, когда самолет бросало вверх, а тебя страшная сила вдавила в кресло. Всего, конечно, не упомнишь. Нужно удержать в памяти главное — то, о чём тебя обязательно спросят. А все второстепенное, лишнее — вон из головы. Для этого и нужны знания, привычка к анализу, опыт. Впрочем, опыт — это и есть свод привычек. И еще нужна работа, постоянная, упорная работа.
Галлай не случайно так много говорил о роли анализа и значении науки. Он не только говорил. Обложился книгами, ездил через день в институт, всерьез занялся теорией. Ему предстояли очень сложные полеты.
…Серия загадочных катастроф прокатилась незадолго до того по всем странам мира. Очевидцы с земли наблюдали лишь мгновенный взрыв самолета. И прошло немало времени, пока ученые разгадали причину аварий — особого типа нарастающие вибрации крыла. Они росли с такой силой, что машина разваливалась в воздухе на куски. Потому это и выглядело с земли, как взрыв. Новому явлению дали имя — «флаттер». Это было нежданное дитя (хочется сказать: «отродье») новых, высоких скоростей.
В ЦАГИ пришлось организовать «группу флаттера». Ученые-аэродинамики создали общую его теорию и разработали новый метод расчета. Отныне для каждого нового самолета определялась «критическая скорость», и флаттер стал не опасен. Требовался, однако, эксперимент в полете: надо было практически подойти к пределу безопасности, не залезая при этом во флаттер. Этот орешек и предстояло раскусить Галлаю.
Как тут построить эксперимент? С флаттером шутки плохи… Ученые придумали. На тяжелом самолете, взятом для испытаний, установили сложную систему приборов, которые и должны были предупредить пилота о приближении опасности. Галлаю оставалось, как он объяснял друзьям, сесть в кабину, подняться в небо и там постепенно наращивать скорость до критической. Осциллограф сам покажет предельную скорость — момент, когда «дальше нельзя». Метод абсолютно верный.
Так все и считали. Но был на лесном аэродроме старый летчик, один из первых испытателей с инженерным образованием, Александр Петрович Чернавский. Он выслушал Галлая скептически.
— Смотри, Марк, на страшное дело идешь. Я вот в прошлом году тоже врезался во флаттер. Крыло оторвало в один момент. Как я успел выпрыгнуть, до сих пор не пойму!
— То, Александр Петрович, случай, а я заранее знаю, на что иду.
— Нет, Марк. Если бы метод был, как ты говоришь, верный, тогда его и проверять не к чему. Однако поручили тебе — значит, нужно. Ты все же пораскинь мозгами. Помни: осторожность — лучшая часть мужества.
— Это что же, писатель какой-нибудь сказал?
— Летчик. Громов Михаил Михайлович.
Галлай начал «раскидывать мозгами»: как быть, если обманут приборы и он, не предупрежденный, врежется во флаттер?.. Единственное спасение — сразу погасить скорость. Убрать газ? Но тогда тяжелый самолет неминуемо опустит нос, начнет снижаться, то есть на какое-то мгновение даже ускорит полет. А флаттеру много и не надо: секунда-другая — и «взрыв». Нет, этого мало — убрать газ. Нужно еще взять штурвал на себя, чтобы самолет пошел вверх, затормозился на подъеме. Но при сильной вибрации штурвал может выбить из рук. Даже наверняка выбьет. Что же тогда делать?..
Только после испытаний Галлай понял до конца, какой драгоценный совет дал ему старый летчик. К критической скорости он подходил очень осторожно, постепенно. Летел не один, в задней кабине сидел инженер-наблюдатель, следивший за показаниями осциллографа. Время от времени Галлай слышал:
— Нормально… Все нормально.
— Добавлю пять, — говорил Галлай, берясь за сектор газа.
— Давайте… Нормально.
— Добавлю пять.
— Давайте…
Галлай снова едва уловимо убыстрял полет. Все шло, как и было задумано, воздушный эксперимент мало чем отличался от наземного, «коллеги» даже беседовали по телефону. И вдруг машину залихорадило, началась бешеная тряска.
