Веня швырнул перед ним даму червей. Толстяк вздохнул так тяжко и с таким облегчением, как древний паровоз, дотянувший по воле опытного машиниста до ремонтного депо.
— Себе! — бросил победно.
Как обычно, мне не удалось уследить за манипуляциями Гуся. «Очко» сползло с его тонких пальцев медленно и красиво, как кожура со спелого банана.
— Ну вот, — сказал он виновато. — Опять тебе не повезло, старина. Похоже, сегодня не твой день.
Надо заметить, старина держался стойко. Спокойно пересчитал свои и Венины очки, достал из внутреннего кармана пиджака пухлый бумажник и ловко отслюнил из внушительной пачки двенадцать стодолларовых купюр.
— Зелененькими примешь? — В его сиплом голосе просквозила невнятная угроза, но Гусь не обратил на это внимания.
— Почему нет? Баксы — они и в Греции баксы. Еще конок?
— Да, — кивнул толстяк и взялся банковать. Долго, тщательно тасовал колоду и дал нам с Гусем по очереди подснять. На банк сразу положил пять сотенных.
Игра потянулась поначалу скучно. Мы пощипывали оптовика по маленькой, но карта шла ему хорошо, и минут через двадцать сумма на столе удвоилась. Еще какие-то двое молокососов подгребли сбоку и молча наблюдали за игрой. Астматическое сопение оптовика постепенно перешло в ровный, хотя и с паузами, гудеж, точно он храпел наяву. Его, конечно, нервировала наша собачья пристрелка, да и чувствовал он, что лимит везения вот-вот кончится.
— А вдарю-ка я по пятачку! — грозно объявлял Веня Гусь, словно ставил в заклад голову, и через секунду, мельком глянув на свои карты, с горестным вскриком добавлял к общей куче пять баксов.
— Нет, я, пожалуй, на столько не потяну, — вторил я ему. — Дай-ка, любезный друг, пару карт на три доллара.
Два раза подряд я останавливался на шестнадцати очках, потом на туза с вальтом прикупил десятку, а в следующий раз, наоборот, к двум семеркам открыл туза. По маленькой-то по маленькой, но за несколько кругов сто с лишним баксов выставил. Наконец при раздаче банкир выдал мне крестовую даму, а с ней я всегда чувствую себя уверенно, потому что она напоминает мне Настю Климову, мою старую подружку, которая как-то за один год трижды побывала замужем, и от каждого мужа при разводе получила по однокомнатной квартире.
— На сто пятьдесят, — сказал я.
К даме пришла семерка, валет и шестерка — восемнадцать очков. Не плохо и не хорошо, как купание в мелкой воде. На всякий случай я задумался, как бы замешкался: брать еще карту или нет?
— Себе, — буркнул нерешительно. Оптовик открыл туза и шестерку — семнадцать.
— Ваших нет, — сказал я и забрал из банка сто пятьдесят баксов. Оптовик перемешал колоду, поднял заблестевший взгляд на юнцов, столпившихся у стола.
— Вам что, больше делать нечего, ребятки? — спросил негромко.
Ребятки захихикали.
— А ну убирайтесь отсюда!
В его осипшем голосе вдруг прорвалось столько ярости, что молодежь не решилась возражать, гуськом потянулась в глубину зала.
— Сколько там на кону? — небрежно спросил Гусь.
— Около тысячи, — ответил банкир.
— Давай по банку.
То, что произошло дальше, меня не слишком удивило. Гусь попросил две карты, банкир протянул ему одну, потом не спеша вторую и внезапно левой рукой, опустив колоду, ухватил Веню за кисть и резко ее вывернул. Проделал он это так ловко и стремительно, что я и в нем заподозрил шулера, решившего тряхнуть стариной. На столе, как в карточном фокусе, открылось очко из трех семерок и добавочный валет. Гусь продолжал улыбаться с прилипшей к губе сигаретой.
— Ну и что теперь? — спросил он нагло.
— Ничего, — ответил оптовик и слева, точно кувалдой, маханул ему по уху. Удар был сочен, как поцелуй сладострастника. Веня Гусь опрокинулся вместе со стулом и по воздуху плавно долетел до стены, в которую воткнулся башкой, как штопором. За ним, вопреки уже всем вообще физическим законам, туда же мягко спланировал бубновый валет и уместился у него на груди. Драчун не удовлетворился содеянным. С неожиданной для тучного человека легкостью он подскочил к поверженному шулеру и начал сноровисто охаживать его пинками под ребра. Самое поразительное, что Веня Гусь при экзекуции даже не пытался увернуться и продолжал лучезарно улыбаться. Самообладание, достойное героя. Когда озверевшего оптовика оттащили от жертвы двое местных качков, Гусь смачно выплюнул на пол кровавый сгусток и с укором произнес:
— Это не аргумент, старина!
Игра, конечно, была испорчена. Я вернулся к бару, чтобы на дорожку выпить еще глоточек. Люська сидела на том же стуле и с тем же бокалом шампанского, видно, и у нее выдался неудачный вечерок. Бармен дядя Жорик, на спрашивая, подал коньяк.
— Что там за скандал? — поинтересовалась Люська.
— Веню Гуся прижучили.
— Давно пора, — сказала Люська, — Жлобина тот еще!
— Сильно побили? — спросил дядя Жорик.
— Да нет. Пару зубешек вынули. Не знаешь, кто такой — этот громила азиатский?
Жорик ритуально заглянул под стойку.
— Из самых крутых. Две тачки с охраной всегда дежурят на дворе.
— Да-а? — оживилась Люська, — Может, познакомишь?
— Нет, Люсенька, это не для тебя. Он вроде больше по мальчикам.
— Ну что за мужики пошли, — огорчилась красавица, — Никакой духовности.
Через пять минут я вышел на улицу.
Москва ночью — мертвая зона. Впрочем, такая же она и днем, хотя это не так заметно. Сбивают с толку потоки машин, разукрашенные иномарками, и множество бодрых, сытых, оживленных молодых людей обоего пола, которые носятся по городу как очумелые. Но сам город уже мертв. Мне больно об этом говорить, потому что я коренной москвич и все человеческое в великом городе исчахло на моих глазах.
Ночью, в полудреме, Москва всеми своими порами источает гниль и ужас. Злодейство для нее не новость. Веками кого только не мучили, не пытали и не убивали в ее сокровенных закоулках, но Москва не горевала, ей всегда удавалось, встрепенувшись, стряхнуть с себя мерзость человеческих деяний, когда они достигали вопиющего предела. Сегодня впервые она не сдюжила, и нарядные пестрые гирлянды западной рекламы, навешанные на полутруп, придавали ее тихому умиранию зловещий оттенок.
Эта ночь была особенной. То ли я все же чересчур понервничал в проклятом притоне, то ли вообще немного устал к сорока годам, но ехал на своем стареньком «жигуленке» через Москву, как через тоску, точно плыл по воздуху, в каком-то сонном отупении и даже не был уверен, что направляюсь именно в свою одинокую холостяцкую берлогу на Профсоюзной.
Свернув к кинотеатру «Улан-Батор», откуда рукой подать до моего дома, я заметил в одной из телефонных будок женскую фигурку и, проехав по инерции еще немного, невольно затормозил. Надо сказать, если я и был когда-то искателем приключений подобного толка, то очень давно. Но мираж все тянулся, и эта нелепая женщина посреди глухо уснувшего (умершего?) города вписывалась в него как нельзя лучше. Я глядел на нее через стекло. Тоненькая, странно замершая, с неразличимым в полумраке лицом. Третий час ночи. Кто она могла быть? Одурманенная наркотиком ночная фея? Несчастная беженка из страны победившей демократии, не ведающая пути? Современный призрак дамы с камелиями? От ее таинственного присутствия в двух шагах от моего дома веяло очарованием скорой или уже случившейся беды. Кряхтя и засыпая на ходу, я выбрался из машины и подошел к будке. Женщине (или девушке?) было на вид лет двадцать пять — худенькое, большеглазое личико.
