— Что же ты, паскуда, крутился передо мной? — Лоскут плюнул под ноги. — Хитрил, посылал в трясину? А то я не знал, что клюква есть? Не догадался я? Сразу по...
— Догадался, ну и молодец. А теперь мотай отседа. На... ты мне нужен такой красивый. Иди рви, если нашел. Только ты у меня мешка не получишь. Рви на землю. Ты у меня и к избушке близко не подступишься, куска хлеба не отломишь! Рванина!
— А-а-а! — захрипел, затрясся Лоскут. (В заключении его за это припадочным звали.)
Расставив руки, пригнувшись чуть, он медленно пошел на брата, шаря глазами по земле. Но ничего подходящего не попадалось. «Где же топор? — подумал. — Где, ну?..»
— Мишка, брось! — отступил Семей. Чего он опасался, непонятно. На ногу, видно, не надеялся. — Не затевай, знаешь меня. Уйди подобру, Христом прошу. Не видать тебе клюквы, решился я. «Не ее, так тебя»,— смутно подумал он, а сам уже сжался, готовый, и пальцы обвисших рук своих то собирал в кулаки, то расправлял. Ну иди!
Всегда он начинал драку, но сейчас оба трезвы были, злые только. Отступил он.
— Не напирай, не напирай, Минька, вдарю! — Семен тоже шарил вкруг глазами. Ничего.
— Знаю падлу! — наддал голосом Лоскут. «Водки бы стакан», — неясно промелькнуло в голове. — Змея подколодная! Хапал, греб, не захлебнулся. Сука ты! Погань косоглазая! Куда прешь?! Да я таких, как ты... ставил по дороге. А тебя...
— Бродяга! — все отступал Семен, не решаясь кинуться первым. — Побирушка! Пес бездомный! Рвань! Ворюга! Всю жизнь по тюрьмам! Тебе она на что, гад, клюква?! Позарился на чужое! Сам заработай! Сам купи! А я не дам! Не получишь! В карты с блатны...
— - А-а! - Лоскут нагнулся, чтобы выхватить железный прут из-под дужки котла, но не успел. Семен тяжело ударил его в голову, опрокидывая за костер. Сам не удержался, уперев на больную ногу. Лоскут вскочил, зная, что, если не встанет мгновенно, конец ему. Прямо через костер прыгнул навстречу Семену и с ходу — целил в щиколотку — ударил носком сапога под колено левой ноги. Хотел еще...
- — О о! — вскричал Семен, оседая, сгреб Лоскута за грудки, и они упали на мох, стараясь схватить друг друга за горло. Лоскут оказался сверху, но ненадолго — с руками Семена он ничего не мог поделать. Руки эти подняли его вгорячах и швырнули через голову к воде. Лоскут опять проворно вскочил, кинулся к костру, чтобы схватить прут, а когда разогнулся с прутом наотмашь, Семен уже стоял возле избушки, вскинув двустволку. И пристально смотрел. Сощурясь...
Убежать нельзя было. Шагах в двадцати, не больше, стоял Лоскут от избушки, за спиной — озеро, мосток, по обе стороны — таловые кусты. Да он и не подумал, чтобы убежать. Оп отступил назад, выронив прут, и, когда в секунду какую-то взглянул в лицо Семена, в темные, направленные на него зрачки ружейных стволов, понял: это все. Ноги ослабели враз, взмокла спина. Земля пошла кругом...
— Семен! Бра-ат! — закричал он тонко. А тот ударил сразу из обоих. И сел прямо на мох, уронив ружье.
Эхо отдалось в тайге, вернулось обратно. Пес, отбежав в сторону, завыл, повернув голову в направлении к деревне. После крика, ругани, выстрелов тихо стало опять. Только собачий вой. Перестал, снова завыл. Семен ничего не слышал.
Долго сидел он так. Пытался встать, ноги не держали. Встал. Обошел зачем-то вокруг избушки, стараясь не смотреть на берег. Поманил пса, тот не подходил. Тогда он вошел в избушку, отодвинул железную печку, вынул из-под нее кирпичи, положенные на мох. Пересыпал из братниного мешка клюкву в другой мешок, в этот сложил кирпичи, завязал мешок. Теперь он все делал четко, зная наперед, что надо делать. Поднял мешок, с остановками дошел к берегу.
Брат лежал навзничь, ударившись затылком о мосток, слетевшая кепка мокла в воде. Вся картечь вошла в грудь и ниже, лицо не было затронуто.
Семен перенес тело в лодку, навесил на плечи мешок, лямки затянул на груди. Поднял из воды кепку, отряхнул, надел на голову брата, закрыв козырьком глаза. Выгреб на середину озера и долго кружил там, гадая, где самая глубина... Со дна долго еще подымались пузыри...
Вернулся когда, привязал лодку, стал закуривать, стал говорить с собой. Сел на пень, вскочил, опять сел. То мерз и дергал плечами, то жарко становилось, и он сбрасывал фуфайку.
— Ни-че-го, — приборматывал он, разбивая слова. — А что ж? Это вы. Вы все. Не я сам. Вы довели меня. Сами довели. Я такой, я такой. Ну, вот... вот и все. Что? Не знаю, не приходил. Что, мешки? Какие мешки? А-а, мешки. Нет мешков. Попробуй докажи...
Семен собрал мешки, принесенные братом, сложил в один, опустил туда оставшиеся кирпичи, завязал и, размахнувшись с мостка, далеко забросил в озеро. Посмотрел, потоптался, стал собираться.
— Вот вам. Что? Попробуй дознайся. Мало ли... Ушел и ушел. Куда ушел? А я почем знаю. Тайга большая. Не видел. Не приходил. Может, он в болоте утонул. Ищи.
Взял ружье, патронташ, сумку, подпер колом дверь избушки и, пошатываясь, поводя в ознобе плечами, хромая, побрел, огибая озеро. С версту отдалился, оглянулся. За ним, опустив хвост, в отдалении плелась собака. Остановилась и она. «Собака, — вспомнил Семен. — Собака с ним ушла, Фроська видела. Собака. Он пропал, а собака домой вернулась... Нет, ко мне прибежала на озеро... Нет, она... Не...»
Торопясь, Семен сорвал ружье и из левого, где была пуля, ударил навскид. Взвизгнув, пес осел на задние лапы и, изогнувшись, рыча, стал кусать простреленное место. Семен подковылял, ударил прикладом по хребту, а потом в затылок, между поднятых ушей. Пес затих. Семен взял его за хвост, стащил в озеро, под нависший таловый куст. Постоял, думая, выбрался на тропу и скрылся в мелком сосняке. Вода на середине озера выровнялась, и под таловым кустом не плескалась больше, тихо было, только ворон, хрипя, протянул краем берега. И опять никого...
К Шегарке он вышел запаленный, лег плашмя на низкий берег, подполз к воде и, зажмурясь, стал пить, приподымаясь на руках, выдыхая и вздрагивая. Окунул несколько раз голову. Поднялся.
Теперь тропа тянулась берегом. Держался предвечерний тихий час, до Юрги оставалось недалеко, верст пять всего, надо было идти, а ноги никак не хотели. Прошел еще немного, спустился к омуту, охваченному тальником.
Омут, как и все омута в верховье Шегарки, не шибко велик, глубины немереной, но от склоненных кустов вода на вид была плотной и тяжелой, темная, без солнца вода. И оттого омут казался глубины страшной. Семен пролез между кустов, сел на корягу, выброшенную половодьем. Долго смотрел в воду. Глянуло вдруг на него из воды лицо брата Михаила. Вздрогнул, откачнулся. И тут его схватило за душу.
— Минь-ка-а-а-я! — закричал он перехваченным горлом. — Фрось-ка-а-а-а-я!
— О! О! О! О-о-о-о-о!
— А-а-а-а-я! О-о-о! — пошло над водой.
Встал.
Перед ним из берегового ила, набухший водой, торчал тяжелый кусок горбыля. Раскачал, вытащил его, положил на воду. Горбыль стал тонуть. Семен снял мешок, опустил горбыль тяжелым концом на дно, завязал мешок. Надел, затянул на груди лямки. И патронташ затянул туже. Сломал длинный прут, промерил глубину возле берега. Прут весь уходил в воду. Повернулся спиной к воде. Ружейный ремень петлей захлестнул выше кисти левой руки, правую руку положил на курки, а ногу правую поставил на корягу и напряг ее, готовясь оттолкнуться. Левой рукой взялся за стволы — правая в это время взводила курки, — заглянул в стволы, завел под подбородок, зажмурился. И за секунду до того, как пальцы правой хотели нажать спуск, промелькнула перед ним забытая картина прошлой жизни...
...Приехал в деревню начальник его, начальник заготконторы, с другом своим, военкомом. На денек приехали. Отдохнуть, поохотиться в перелесках на молодых тетеревов. Коньяк у них, консервы. Отъехали вверх по Шегарке. Осень, листопад, тепло. Листья шуршат... Ветер шумел в ветвях, листья тянуло над поляной. Солнце над лесом, закат, листья желтые, желтая трава. Долго сидели.
Потом начальник заготконторы подбрасывал бутылки, а военком, расставив ноги, китель расстегнут, стрелял по ним из револьвера. И все мазал.
Эх, — сказал, нагибаясь, начальник заготконторы, — не везет нам. Сема, покажи!
Семен взял двустволку — вот ату самую, — встал боком, попросил:
— Кидайте две...
И, одной рукой вскинув ружье, не прижимая к плечу, на пятьдесят шагов раз за разом разнес обе
