но впереди лежали болота-зыбуны, Ходить здесь никто не решался. Топь. Вкруговую, через Ближние, — путь далекий. Редко кто попадал на Глухое. Из стариков охотников. А молодые за огород боятся выйти.
Пять лет назад, надумав рубить избушку, Семен проложил напрямую след от конца заброшенной дороги к озеру, устилая его в самых гиблых местах срубленным березняком. Чахлый, в руку толщиной, березняк оседал под ногами. Семен срубал все, что попадало под топор, образуя за собой как бы просеку. Никто не знал эту тропу, никто не хотел идти искать в болотах озеро. Знали, конечно, что Семен там осел...
В то воскресное утро — светло уже было — на выходе, прыгая с кочки на кочку, он оступился, провалился левой между корней сосны и, падая, подвернул ее.
Вгорячах вскочил, шагнул, но тут же ухватился за сосну. Матерясь, он срубил кол, опираясь на него, дотащился до места. Сев на опрокинутую лодку, зажмурясь, стянул сапог — портянка осталась в нем. Щиколотку разнесло. Семен сдавил пальцами опухоль — больно. Ни ступить, ни пошевелить. С мостка опустил ногу в воду — легче вроде. Но не сидеть же так. Обулся. Пока ковылял к избушке — ходу двадцать метров, — взмок весь. До вечера просидел на пне, прислонясь к углу, не зная, как и поступить. Вернуться не хватит сил, и тут, получается, делать нечего. А если не заживет скоро, тогда что? Зайти сюда никто не зайдет, стрелять — не услышат, даже на Ближних. Собаки и той нет. Да и что собака? Оставалось одно — ждать. «Потерплю день-два, — решил он, — не отпустит, на брюхе придется. Сколько раз ходил — ничего, а тут оступился. Ну... твою мать! Не знаешь, где ляжешь...»
С темнотой забрался в избушку, лег на нары, огня разводить не стал. Не спалось, нога ныла, злость брала. Срывалась затея. Десять порожних мешков лежало в углу избушки. Больших, крапивной ткани мешков, по семь ведер картошки входит в каждый. И клюквы войдет не меньше. Но клюква росла на еланях, и не достать ее теперь.
Наутро Семен прямо с берега, сидя на днище лодки, поймал удочкой несколько карасей, сварил уху, похлебал. А время тянулось медленно.
Возле избушки попадалась кое-где клюква. Ползая на заднице, на коленях, Семен собрал два котелка за полдня. Бросил. За это время на еланях он бы смехом накатал три ведра. Нога болела, лег, да так и пролежал, глаза в угол. Ни сна, ни работы.
На второй день ставил сети. Вытянув по дну лодки ногу, огребаясь на обе стороны коротким веслом, плавал по озеру. Пока укреплял палками последнюю, на первой задергались поплавки. Подгреб, думал, удача, стал выбирать — попало десятка два карасей. Пойманную рыбу, выпотрошив и присолив, повесил на бечеву вялить.
А ногу дергало, опухоль наливалась пугающей синевой. Семен грел ее от костра, опускал в воду. Сети проверял редко, стараясь меньше двигаться. Да и рыба не шла, хоть и погода держалась летняя, — в глубину, видно, собиралась, на зиму. Костер налил — все веселее, лежал часами. Случись это зимой, на лыжах он все одно дотянул бы до деревни, теперь не решался.
А дин раскрывались один другого лучше — звонкие, синие дни. Семен старался найти заделье: ружье смазывал, лодку осмотрел, сети подштопал. Дрова кончались, стал экономить их...
В воскресенье под вечер, разложив костер, услышал лай, узнал его, повернулся и увидел своего желтогрудого остроухого пса, стоявшего на валежине. Рядом человек. «Собака с чужим не пойдет», — подумал Семен, вглядываясь из-под руки.
Когда пес на голос кинулся к избушке, а человек, ровно держа плечи, двинулся следом, Семен по походке догадался — брат. Так и стоял, а когда Михаил подошел, сел на лодку. Подбежав, пес ткнулся в колени, отскочил, стал прыгать по мху. Успокоясь, лег подле лодки. Глядя вбок, Семен следил за братом. А тот шагал себе, будто к родной избе.
Семен сел поудобнее, кашлянул. Поправил кепку...
— Здорово были! — улыбаясь, издали поздоровался Лоскут.
— Здорово, — ответил Семен, но руки не подал. И Лоскут не протянул, постеснялся. Они всегда так говорили.
— Ты откуда это? - спросил Семен хмуро, оглядывая брата. Тот по пояс был в торфяной жиже. — Из деревни, что ли?
— Из деревни, откуда ж еще? — Лоскут освободился от ноши, начал стягивать сапоги, штаны.
Семен исподлобья наблюдал за ним, и Лоскут заметил, что брат недоволен.
— Ты что, мой след отыскал? — повернулся к нему Семен. — В бор но старой дороге заходил? Эго ты на елани провалился? Где?
— Ну-у, — Лоскут с мостка — мосток ладный был сделан от берега — выполоскал портянки, повесил к огню, штаны прополоскал, пристроил на куст. Помыл сапоги. — Я берегом до поворота, дальше — через рям, краем болота. Все одно топь. Заплутал было, наугад больше лез. Топора не было — плохо. Думал, не дойду засветло.
— Ко мне заходил? — Семен покосился на сумку Лоскута.
— Заходил, — Лоскут управился с одеждой, сел к огню, грея мокрые ноги. — Фрося продуктов прислала да мешков пять штук вдобавок к твоим. Хотела больше положить, да я ей рассоветовал.
— А на кой хрен они нужны? — Семен говорил нехотя. — Клюквы нынче — на гектар ведро. Я вон сдуру припер их беремя, болота загодя не проверил как следует, пустые назад тащить... А она еще добавила, догадалась. Тележку б сюда тракторную...
Ему хотелось знать, где ночевал брат — в бане или в избе, как угощала его Фроська и о чем говорили они. Нажаловалась, поди. Конечно, жаловалась. И про клюкну сболтнуть успела, мешки сунула. Учил ведь не раз: не трепи языком, что касается тайги, дела моего. С радости, заступничка увидела своего. Трепло...
-- Так ты ничего и не нарвал? — Лоскут жмурился от тепла, протягивал-поворачивал над жаром руки. Портянки просохли, он свернул и положил их на мох под ступил. Сапоги, надетые на колья, исходили паром. Лоскут поправил их. Сел поудобнее.
— Нарвешь тут, мать ее в... клюкву! — Семен минуту матерился, роняя на бороду слюну. Пес, сидевший напротив, склонив голову и подняв уши, смотрел на хозяина. — Ногу свихнул. Неделю, считай, прыгаю, как подшибленная ворона. В иную осень я к этому времени семь кулей нагребал. А нынче — хрен, не ягодка. С пустыми вернешься, верно говорю. Рыбы если подловлю. Да и рыба снулая, не идет. Курить принес? — Семен снял кепку, отмахивал клонившийся к лодке дым, кашлял хрипло.
— Ты когда подвернул, дорогой, что ли? — Лоскут перевесил, подправил подсохшие частью штаны. Из кармана куртки достал оставшуюся в пачке махру. Протянул.
— Какой, здесь уже, — Семен отворачивал от дыма полысевшую со лба голову. Говорил медленно, успокоясь как бы. Руки его, которых боялись все, сцепленные лежали на коленях. Кепка на днище лодки, фуфайка распахнута, ноги в поднятых болотниках. Лоскут посмотрел. — болотники чистые. Повернулся к брату.
— Я, как добрался, — рассказывал брат, — мешки сбросил и без передыху айда на старые места, проверять. Прошлым годом в той стороне. — Семен дернул головой, — возле Горелого острова, тьма- тьмущая ее, клюквы. Я и понадеялся. Сбегал туда — неурожай, на север взял верст пять, на восход, на закат — ничего. Трижды озеро окольцевал. Там горсть, там горсть. Ведро за день наскрести можно. Я и рвать не стал. Переночую, думаю, а наутро подамся обратно. Да оступился меж корней, до избушки ползком. Хорошо, что вблизи от жилья, а то бы накуковался вдоволь.
Помолчал, ожидая, что скажет Михаил, но тот сидел себе, шевеля прутом угли, и, казалось, не слушал. Потянулся, сучьев подложил. Сучья смолистые, треск, запах.
— А ты что, рвать нынче думаешь? — Семен уставил в братов затылок зеленые глаза свои. — Здесь делать неча. Чего на Ближние не подался? Там вся клюква.
— Хочу порвать, ага, — сознался Лоскут и повернулся на братов взгляд. — Я так и думал сначала — на Ближние, да Фрося попросила попроведать тебя, продуктов отнести, мешки. Она, видишь, ждала к бане, а ты не пришел. «Сходи, — говорит, — может, случилось что? Если клюква есть, порвешь с ним». Ну я и потопал сюда. А тут...
— И в бане мылся? — ревниво спросил Семен, опуская глаза. — Парился небось, а?
— Не-ет, — усмехнулся Лоскут. — Не успел. Остыла баня, да и воды мало осталось. Портянки только и постирал. А зря, выходит. Опять в грязь залез. Ну и болота, утонуть можно! А если с клюквой... А ты каким
